Подкарауливать царский автомобиль…

Бомбы…

Покушение…

Хорошенькое дело! Но какой мальчишка в тринадцать-четырнадцать лет согласится, чтоб его считали трусом? И кто не пойдёт на подвиг, раз ведёт его такой смелый и решительный вожак, как Коста?

Вперёд!

…В те далёкие времена за нынешним Парком Свободы не было никаких строений. От парковых сосен вверх к Ви́тоше и Ло́зенской горе тянулись одни поля, луга и голые овраги, вырытые горными ручьями. Там, на так называемом «четвёртом километре», был постоялый двор, а за ним на десятки километров зеленел обширный остров вековых деревьев. Это и был парк дворца Враня, где проводил лето Фердинанд, когда ленился ехать в какой-нибудь из более далёких своих дворцов.

Здесь-то, по дороге во дворец, и должны были мы поджидать царя.

Представляете себе? Семь или восемь босоногих мальчишек топают по пыли — мировую войну отменять пошли!

Миновали мы парк, постоялый двор и там, где дорога делает крутой поворот, свернули в кукурузу…

— Здесь будем его караулить, — решил Коста. — Место подходящее. И до самой Софии всё кругом видно, и автомобиль тут ход замедляет…

Гошо проглотил полузасохшую слюну и, еле ворочая языком, спросил:

— А… бомбы?.. Бомбы где?

— Тут они! — ухмыльнулся Коста. — Сейчас получите!

Достал наш главарь ножик и вонзил его снизу в толстый кукурузный стебель. Потом схватил початок и с силой дёрнул его. Тот оторвался вместе с комком земли у корня.

— Вот вам первая бомба! — показал Коста початок. — Смотрите, как кидать.

Он размахнулся длинной своей ручищей, «бомба» взлетела и шлёпнулась на шоссе.

— Видали?

Мы хлопали глазами, огорчённые и разочарованные.

— Это… это и есть твои бомбы?

— Они самые.

— Ну-у!.. Кукурузные початки!.. А мы-то думали…

— Очень важно, что вы думали! — насупился Коста. — Важно, что царь подумает! Он же не разберёт сразу, чем в него кидают. Шофёр испугается, выскочит из автомобиля и побежит. Тогда мы останемся с царём с глазу на глаз и скажем, чтоб он отменил войну.

Да, вот какое создалось положение: мы и жалели, что не придётся бросать настоящие бомбы, и рады были — всё-таки кукурузные початки, не так страшно…

— Начинай! — скомандовал Коста. — Режьте и ломайте бомбы. У каждого должно быть не меньше чем по четыре штуки.

Достали мы свои острые ножики и принялись выбирать самые крупные и самые крепкие стебли. А скоро перед каждым из нас громоздилась куча «бомб», которой хватило бы на атаку целого взвода.

Не хватало только царя.

Солнце поднялось высоко над нашими головами. Подошло и миновало время обеда, а никаких автомобилей нет и нет. Не только царского, но и вообще никаких. Ведь в те времена в Софии и всего-то еле-еле нашлось бы с десяток моторных колымаг…

Мы все проголодались. Но кто решится первым сознаться, что он голоден? Что за важность — какой-то там голод, если мы хотим спасти от страданий и смерти своих отцов и братьев!..

Но вот наконец-то показался проклятый коричневый автомобиль. Наверняка он шёл со скоростью не больше сорока километров в час, но нам тогда казалось, что он летит быстрее индейской стрелы.

Хоть и был Коста нашим вожаком, побледнел он так же, как мы все. И горло у него тоже перехватило, но всё-таки он сумел отдать последний приказ:

— Берите бомбы!.. Не трусить!.. Слушать… мою… команду…

Открытый царский автомобиль приближался к повороту и совсем замедлил ход.

— Вот он!.. Вот царь!.. — крикнуло сразу несколько голосов.

На заднем сиденье действительно покачивался Фердинанд, точно такой, как на портретах: с длинным носом и белой бородкой.

Коста вылетел на шоссе и, расставив ноги, бесстрашно преградил путь машине.

— Стой! Стой! Остановись!.. — заорал он, размахивая зажатыми в правой и левой руке «бомбами».

Мы видели, как царь вытаращил глаза, точно сова в полдень. Бородка его затряслась. Вот он поднял руки и отчаянно завопил:

— Покушение!.. Покушение!..

Но опытный шофёр дал газ: машина резко рванулась вперёд, да так внезапно, что Коста еле успел отскочить от её колёс.

— Кидайте, кидайте! — заорал он и метнул «бомбы».

Но мы и без его напоминаний начали отчаянную бомбардировку…

Увы!

Из всех бомб только три попали в автомобиль. Одна вдребезги разлетелась на подножке, другая — на железном капоте мотора, третья — должно быть, та, которую бросил Коста, — угодила в стекло впереди шофёра и с треском высадила его.

Царь, наверно, скорчился на полу между сиденьями — ни фуражки, ни носа его видно не было. А сам автомобиль исчез с быстротой молнии.

Надо было спасаться и нам: пройдёт немного времени и вся местность будет оцеплена полицейскими и солдатами. Мы пересекли шоссе и помчались неубранным кукурузным полем к кварталу Подуяне. Только через два или три часа вернулись мы в город, но уже со стороны вокзала…

Да, так и не удалось нам заставить Фердинанда отменить мобилизацию: наши отцы и братья ушли на фронт. Война тянулась долгие годы, и многие из нас стали сиротами. Но, когда оставшиеся в живых солдаты поняли, зачем их посылают умирать на чужой земле, они вышли из окопов и с винтовками в руках отправились в Софию требовать у ненавистного царя ответа.

Он, понятно, смылся в свою Германию, но оставил в Болгарии наследника — сына…

Теперь в нашей стране нет царей. И никто не зарится больше на чужие земли и чужие богатства. Прежние сорванцы с улицы Венец мало-помалу повзрослели и состарились. Теперь уже их внуки, весёлые, счастливые, играют на той же улице.

И никто из них не помышляет о покушениях — не пытается кукурузными бомбами останавливать войну.

2500!

Иногда я склонен верить, что именно эта цифра — 2500 — причина того, что я стал писателем. Не произнеси я её тогда случайно…

Но это целая история, столь же старая, сколь и поучительная. Я расскажу её вам, потому что думаю, она и для вас может оказаться небесполезной. Итак…

Итак, волосы у меня сейчас белые, а тогда были чёрные. Верней, были бы чёрные, если б их не остригли машинкой «под ноль». И усы у меня сейчас белые, а тогда…

А тогда у меня под носом вообще ничего не было, даже лёгкого пушка. Я только кончил четвёртый, по-нынешнему восьмой, класс Врачанской гимназии.

В тот год дела у нас в семье сложились так, что учиться в пятом классе я должен был в другой гимназии, Белослатинской.

Отвёз меня отец в маленький городок на берегу реки Скы́ты и определил на житьё в дом своего друга, поэта Николая Хре́лкова. Он же должен был стать моим классным наставником в гимназии.

Дом у Хрелковых был старый, но просторный. За домом тянулся большой двор — там было множество деревьев и ещё больше птиц на этих деревьях. Птицы, казалось, знали, что в доме живёт писатель, поэт, и, одни днём, другие ночью, пели-распевали, чтоб порадовать его. А он слушал и в самом деле радовался и писал стихи, чтобы, в свою очередь, доставить радость бедным, замученным работой людям…

Едва успев приехать, я узнал, что буду не единственным гимназистом в этом доме. У моего наставника был брат, Лю́бен Хрелков, а у того — несколько друзей, все здоровые, рослые парни — гимназисты последнего класса. Когда я предстал перед ними — недоросток, в тесной курточке и коротких штанишках, — я и вправду выглядел самым что ни на есть обыкновенным сопляком-мальчишкой.

Но скажите, пожалуйста, есть ли на свете мальчишка, который сам себя считал бы сопляком и согласен был выглядеть сопляком в глазах старших братьев?

Думаю, что нет.

Во всяком случае, лично я сопляком себя не считал и не собирался ни в чём уступать каким-то «выпускникам».

Стоило, например, этим взрослым парням заговорить о книгах, о писателях, о современных течениях во французской литературе, как я тут же влезал в разговор и высказывал своё мнение о Жюле Верне или о рассказе Альфонса Додэ «Козочка дяди Сегена»…