Я извинился перед ним и снова спрятался в свою раковину, как улитка, когда ее тронешь. Для меня никого на свете не существовало, кроме меня самого и моих несчастий.

— Жаль, что так вышло, — сказал он. — Но послушай, малыш, не принимай это близко к сердцу: могло быть хуже.

— Переживу, как-нибудь.

— Пришла беда — отворяй ворота, — сказал он, качая головой.

— Это вы к чему?

— Я слышал, что тебе говорил твой приятель, — сказал он. — Я был в канаве. Не все слышал, но кое-что. Никогда не надо так орать.

Я остановился как вкопанный.

— Так вы знаете, в чем дело, Джордж?

Он кивнул.

— Знаю достаточно, чтобы сообразить что к чему. У тебя неприятности, а у кого-то другого еще почище.

— Вы никому не скажете?

Он покачал головой.

— Честное слово, Джордж, в жизни у меня таких неприятностей не было… Совершено убийство вроде того, про которое вы мне рассказывали, когда мы нашли пистолет.

Я говорил с жаром, но все нутро мне леденил страх.

— Держись, малыш, — сказал Джордж. — Ты на меня похож, воображение у тебя, ох, какое. Ну да ладно, со временем все пройдет.

Когда мы дошли до шоссе, он пожал мне руку.

— Пока, сынок. Смотри не делай глупостей. Ничего не делай, просто переживи это, пусть все катится само по себе, как галька по морскому дну, пусть волна набежит и схлынет. Всему приходит конец.

— Спасибо, Джордж, — сказал я, не зная, как выразить свою благодарность. — Мы еще встретимся. Спасибо за все.

— Ты не думай, что я против тебя, — сказал он. — Я на твоей стороне.

Он первый сказал мне это. Старику стукнуло шестьдесят, а мне было всего шестнадцать, но он меня понимал. По-моему, у нас была одна болезнь — окопная лихорадка, снарядный шок, хронический лунатизм — нас тянуло ходить по мягкому, но только не по ковру. Ха-ха-ха! Этого старика я любил.

Я вскочил на велосипед и свернул на юг, а потом на восток, объехал нашу стройплощадку по кривой мощеной улице, где половина домов пустовала, мирно зарастая грязью, и снова очутился у реки. Я поставил своего старого конька у стены, перелез через забор и, радуясь мысли, которая пришла мне в голову, пошел по площадке.

Я все рассчитал точно, выучка у Носаря не прошла для меня даром, и я проверил все еще раз. В сарае никого не было. Дверь они оставили открытой. Я вошел, взял пачку путевых листов и швырнул в огонь. Надо было на чем-то сорвать злость. Я знал, что все равно доходы уже подсчитаны и деньги ждут их в какой-нибудь тихой пивнушке. Листки вспыхнули, почернели и рассыпались. Вот если бы и с этим жульем так же поступить. Пастор сделал бы это с их душами, а я — с телами.

Я спустился в канаву. Глина хлюпала у меня под ногами, и я вспомнил, как старик Джордж и его товарищи, совсем еще не обстрелянные новобранцы, двигались к высоте 60. Может, это и подало мне мысль.

Я слышал, как они разговаривали внутри большой трубы, ярдах в пятидесяти от конца. Я знал, что они полезут в трубу проверять стык. Их шаги бухали, как надтреснутый колокол. Голоса были низкие, рокочущие, как морской прибой. Я пошел в сарай и приволок две лопаты — пускай попотеют. Обратно я бежал бегом и остановился только для того, чтобы запустить мотор экскаватора, а лопаты тихонько засунул в трубу. Но одна лопата все-таки звякнула.

Спроггет сказал:

— Что это? Ты слышал?

— Что слышал? — спросил дядя Джордж.

— Там кто-то есть.

И тут мне пришла в голову еще одна мысль. В лучшие времена, возвращаясь домой из «Риджент» или «Альбиона», мы шутки ради часто устраивали соревнование в смехе. Хохотали звонко и весело, как дети; тоненько и визгливо, как женщины; дико, как сумасшедшие ученые и пришельцы из космоса; тут было и хихикание, и смех младенческий, и девичий, и смех старых кумушек, и раскатистый, басовитый мужской смех. Попробуйте сами, и вы увидите, что это не так просто, но дело того стоит и может когда-нибудь пригодиться. Я выдал смех призраков, который слышал один раз в старом фильме с Эбботом и Костелло[9]. Минут на пять, не меньше. Потом замолчал. Стало тихо, слышно было только, как они сопели, не зная, что делать — вылезать или нет. Мне хотелось крикнуть: «А ну, покопайте малость!» — но я не стал — слишком уж это по-детски, да и потом они бы меня узнали.

Я бросился к экскаватору, но уже не для того, чтоб сидеть там с бутербродом в руке. Экскаватор похрюкивал, как поросенок. Мотор разогрелся и был готов к работе. Ковш рванулся вниз и врезался в земляную кучу. Но-о, лошадка! Сыпь, сыпь, пока не похороним их под качественной глиной с известняком не хуже, чем на кладбище, — зубы в густом месиве завязнут, а этих твердых орешков им не раскусить. Вверх, вперед, вниз. Целый каскад отборного материала обрушился на открытый конец трубы, а я, не глядя, снова и снова опорожнял ковш: за пять минут я без единой промашки набросал тонн восемьдесят.

Потом я остановил мотор.

Они орали в трубе, как оглашенные, но я хоть бы что. Господи, как я гордился собой! Я справился не хуже настоящего экскаваторщика. Незачем было даже смотреть на трубу, я и без того знал, что она засыпана на совесть. Я и машина — больше в этот миг для меня ничего не существовало, и я увидел чудесный сон наяву: Артур Хэггерстон блестяще проводит атомную подводную лодку через оба полюса ровно за десять дней; Артур Хэггерстон высадился на Марсе, Венере и Юпитере, покорив разом три планеты; Хэггерстон, человек с мозгом точнее вычислительного устройства, устремляется к звездам…

Потом я очнулся. Бог знает, сколько времени они там продержались, как шахтеры, засыпанные в забое, а только вот оно: тук, тук, тук, кто там? Тук, тук, тук, тук! Ради бога, помогите нам отсюда выбраться! Я подошел к трубе. Оба они уже лет десять или двенадцать лопаты в руках не держали. Руки у них мягкие, нежные, а брюхо распухло от пива. От шотландского пива, от горького пива и дешевого виски, которым их угощали подрядчики. Я рассудил так: сперва они попробуют прорыть тоннель, но будут только по очереди закапывать друг друга. Потом, устав возиться в темноте и отдышавшись, станут перебрасывать землю назад и завалят себя с обеих сторон. И тогда, задыхаясь в спертом воздухе, они, наконец, сообразят, что надо делать: станут разбрасывать землю ровным слоем по трубе ярдов на двадцать. По моему расчету, это шесть часов тяжелой работы. Но им в сырости и темноте покажется, что этот кошмар продолжается шесть месяцев, а то и целых шесть лет. Разве только какой-нибудь ребенок случайно забредет сюда, услышит их крики и позовет на помощь.

И тут я придумал еще один фортель. Взял гаечный ключ и постучал по трубе на месте ближайшего стыка. Они откликнулись так быстро, что их стук заглушил мой, а это кое-что значит, потому что стукнул я только три раза.

Изменив голос, я спросил:

— Эй, что там такое?

Голос дяди Джорджа загрохотал и отдался эхом:

— Какой-то сумасшедший завалил трубу… мы не можем выбраться… позовите на помощь. Пожалуйста, освободите нас.

Особенно мне понравилось это «пожалуйста».

— А вы не можете выйти, как вошли?

Добрых пять минут там был настоящий бедлам — раздавались вопли, перекрываемые эхом, дядя Джордж рыдал, а Спроггет изрыгал столько дерьма; что хватило бы на всю городскую канализацию.

— Кто это? — заорал, наконец, Спроггет.

— Констебль, — ответил я басом.

— Пошевеливайся же, бестолочь!

— Не советую переходить на личности, — сказал я. — Погодите, сейчас взгляну, что там такое навалили.

Я посидел немного молча, потом снова постучал по трубе.

— Надеюсь, вы там не умрете с голоду.

На этот раз я не изменил голос. Дядя Джордж узнал меня и сдуру окликнул по имени. Я дернул оттуда со всех ног. Пробегая мимо сарая, я еще слышал, как бесновался Спроггет. Я смеялся и радовался, забыв про все свои несчастья. Когда-нибудь обязательно куплю себе такой экскаватор и кусок цементной трубы, никаких денег не пожалею. Просто так. Для смеху.