— Ты даже представить не можешь, какая это для меня радость.

Да, это был праздник. Пришел конец одиночеству, неизвестности. Те, кто посылал его сюда, снова с ним! Они помогут, посоветуют, направят.

Интересно: дали знать домой, что он жив? Да иначе и быть не может.

— Но это еще не все, — проговорил Шерстнев. — Я не сказал еще самого главного.

Тимофей подошел к двери, проверил, плотно ли она закрыта.

— Карпович получил новое задание из Центра, — прошептал он.

— Из Центра?

— Да. Москва рассчитывает на тебя. И на нас, разумеется, тоже.

Алексей пододвинул табурет поближе к Шерстневу. За дверью слышались приглушенные, невнятные голоса. С шумом пронеслась мимо дома машина.

— Так вот, — продолжал Тимофей, выталкивая изо рта облачко табачного дыма. — Корень просил передать тебе, что Центр интересуют все планы гитлеровцев на нашем участке. Информация по всему району представляет большую ценность. Передислокация войск, переброска вооружения, расположение аэродромов и так далее… Я думаю, не одни мы с тобой будем этим заниматься. Но на нас возлагают особую задачу: в сорока километрах от города находится Дретуньский аэродром. Это какой-то сверхсекретный аэродром. Нужно разведать все, что там происходит. Я случайно слышал разговор жандармов, что из района этого аэродрома выселили всех гражданских на десять километров вокруг. И еще: судя по всему, где-то на востоке от города, у Новых Выселок, расположен какой-то штаб. Об этом Готвальд сообщил Корню через меня.

— Готвальд?

— Да.

— Вот что, — сказал Алексей. — Надо мне с ним снова повидаться. Предупреди его.

— Постараюсь.

Столяров взглянул на ходики, мирно тикавшие на стене. Они показывали без четверти одиннадцать.

Пора было расходиться. После взрыва наверняка устроят облаву, и надо заблаговременно выбраться за городскую черту. Первым из мастерской вышел Шерстнев.

Толстый заказчик уже удалился. И Алексей, помедлив несколько минут, тоже вышел из мастерской.

…До взрыва оставалось двадцать три минуты, когда санитарная машина выехала на Витебскую улицу. Мелькали низенькие окраинные домишки. На карнизах трепетали отсветы капели. Воробьи стайками вылетали прямо из-под колес автомобиля.

«Еду на собственные похороны», — думал Лещевский. Он ждал, когда же наконец спустит камера заднего колеса, но машина шла полным ходом.

Хирург откинулся на спинку сиденья, щурясь от солнца, бившего ему в глаза. В зеркальце над ветровым стеклом увидел свое бледное, напряженное лицо и испуганно метнул взгляд в сторону шофера. Тот не обращал на своего пассажира никакого внимания. К губам его прилип окурок самокрутки.

Лещевский думал о покрышке. Достал ли ланцетом до камеры? А вдруг она осталась цела?

Вот кончилась улица, и машина выскочила в поле. Впереди чернел забор и низкие крыши артсклада. Вокруг муравьями суетились темные фигурки людей.

Было без семнадцати минут двенадцать… Вдруг машина сбавила ход.

— Что случилось? — спросил Лещевский.

— Баллон сел, — равнодушно ответил шофер.

До слуха Лещевского донеслось злое гусиное шипение.

Шофер чертыхнулся и остановил машину.

Пока он неторопливо ходил вокруг «опеля», что-то бормоча и вздыхая, доставал из-под сиденья домкрат и ползал под машиной, Лещевский сидел не шевелясь, вглядываясь в темную полосу забора.

Время тянулось мучительно долго. Лещевский то и дело посматривал на часы. Нервы его напряглись до предела, по лицу струился пот.

Только бы шофер не успел заменить баллон…

Но вот шофер полез в машину, вытирая на ходу руки о грязное тряпье. Сел за руль, включил зажигание. Мягко заурчал мотор. Однако двинуться с места они не успели.

Прежде чем Лещевский услышал звук взрыва, он увидел, как над забором косо брызнула струя сизого дыма. В следующее мгновение склад обволокло черное огромное облако. Страшный, оглушительный грохот, казалось, придавил их к конвульсивно вздрагивающей земле. В наступившей вдруг темноте Лещевский рассмотрел безумно выкаченные глаза шофера. Шофер зачем-то пытался открыть дверцу, но Лещевский схватил его за рукав ватника.

Взрыв на Мотовилихе вызвал переполох в гестапо и среди сотрудников абвера. Это была первая крупная диверсия в городе. Взрыв произошел днем, на глазах у всех. Партизаны действовали откровенно и дерзко. Провели за нос и охрану и полицию. Горожане перешептывались. Некоторые уверяли, что склад разбомбила группа советских бомбардировщиков, и нашлись даже «очевидцы», якобы своими глазами видевшие самолеты с красными звездами на крыльях. Другие рассказывали, что какой-то смельчак бросил на территорию склада связку гранат. Этого смельчака поймали, но будто бы он ни в чем не сознался.

Расследовать причины диверсии из Минска прибыл ответственный чиновник абвера фон Никиш, седой, респектабельный человек лет пятидесяти. Собрав эсэсовцев, он заявил:

— Должен, господа, со всей откровенностью сказать, что последняя диверсия русских в чрезвычайно невыгодном свете показывает вашу работу. В Берлине вами недовольны. И согласитесь, господа, что на это есть основания. Совсем недавно в результате взрыва на железной дороге погибла группа штабных офицеров корпуса. И вот теперь еще один совершенно возмутительный инцидент. Создается впечатление, что некоторые наши сотрудники не справляются со своими обязанностями.

Фон Никиш создал комиссию для расследования причин взрыва на Мотовилихе.

При взрыве на Мотовилихе погиб почти весь взвод гитлеровских солдат, обслуживавших склад, а также полицейская охрана.

Случайно уцелело лишь несколько солдат и начальник одной из полицейских команд Альберт Обухович. Последнего еще утром вызвали в комендатуру, и это спасло ему жизнь.

Взбешенный начальник местной тайной полиции Штроп приказал за недосмотр при охране важного объекта отдать Обуховича под суд. Но так как тот был русским, обвинение в небрежности могло превратиться в более серьезное — с русскими перебежчиками обычно не церемонились, — и Обухович мог ждать казни.

Однако, когда, выполнив свою миссию, улетел в Минск нагнавший здесь страху герр оберет фон Никиш и кресло Штропа обрело прежнюю устойчивость, а сам он немного пришел в себя, намерения тайной полиции относительно проштрафившегося полицейского изменились.

Ему вдруг пришло в голову, что Альберт Обухович может стать ценнейшим и старательнейшим сотрудником гестапо. Обухович сидел в тюрьме за уголовное преступление, вышел оттуда перед самой войной и в городе появился совсем недавно. Слежка подтвердила, что его почти никто и в лицо не знал. Это важное обстоятельство отвечало замыслам Штропа.

Теперь оставалось только припугнуть Обуховича.

В один из ярких весенних дней была разыграна мелодраматическая сцена, будто взятая из авантюрного романа. Обуховича вывели из камеры во двор тюрьмы, где с перекладины виселицы, покачиваясь, свисала петля. Вокруг, поблескивая бляхами на ремнях, замер наряд полицейских с карабинами.

Венцель, командовавший церемонией казни, прочел приговор: смертная казнь через повешение.

Обухович затравленно озирался и все шарил глазами по рядам полицейских. Но они смотрели себе под ноги.

Когда осужденному накинули на шею петлю, во двор тюрьмы ворвался запыхавшийся фельдфебель и протянул Венцелю какую-то бумажку. Это был приказ коменданта об отмене смертной казни.

На следующий день Обухович, еще не совсем пришедший в себя после пережитого, сидел в кабинете Штропа.

— Послушайте, — начал Штроп, — как вас… Обухович, вы тяжко, непоправимо виноваты перед германским командованием, которое доверило вам охрану важнейшего объекта. И как вы оправдали доверие? Прямо у вас под носом диверсанты взорвали объект! А может быть, вы служите русским, предаете рейх? Я сильно подозреваю именно это. Что, молчите? Вы должны понять, что работаете для Германии, а не для комиссаров. Мы не терпим расхлябанности и предательства. Мы научим вас уважать порядок и аккуратность! Нам все известно! Все ваши связи с партизанами!