— Прибегает, значит, Пашка, племяш мой, чтоб ему не родиться! А мы: я и Клавка — сидим. Я чулок вяжу, а Клавка, беременная, — семечки грызет. У нас в роду вся баба такая. Я тоже, бывало, грызла — не оторвешь, когда ходила в интересном положении… — Степанида послюнявила красные губы, вытерла фартуком рясно выступивший на лбу пот и вдруг, вскинувшись возмущенно, воскликнула: — Сунул, нечистая сила, голову в дверь — это Пашка‑то, паршивец, — да как заорет: «Клашка–пузашка!» И ходу. Я за ним, а тут Серега на порог, ейный муж, стало быть. Ругается, ажно плачет!

«Кланя, приказываю тебе: вернись домой, слышь?

Смирись, Кланя! Брось орудовать с Мишкой, раскайся, и я тебя прощу».

Жалостно так говорит. А Клавка ему:

«И не подумаю. Ступай, откель пришел!»

А он ей:

«Врешь, подлая, я тебя по закону заставлю! Ты со мной, а не с Мишкой–живоглотом расписана. У меня есть брачное свидетельство. Вот!»

Клавка как взъерепенится:

«Плевала я на твое свидетельство! С таким, как ты, лундуком любой суд разведет!»

А Серега ей:

«Дудки! Не дам согласия — и не разведет. У меня вот бумага написана», — и сунул ей бумагу.

Клавка читала–читала, потом — хвать веник, да по спине его, по спине! Серега — на двор да через огороды. А Клавка — ух, и лютая! Гнала его задами аж до кумового сада. Бумагу смяла и бросила в подтопок. Я успела выхватить, чтоб не сгорела. Боюсь, как бы теперь Клавке чего не вышло.

Степанида на миг замолкла, потом вздохнула:

— Боюсь, не посадили бы Клавку по Серегиному заявлению. Он кричал как резаный, что у него много бумаг припасено. Как вы думаете? — продолжала она в том же духе.

— Кто ж его знает! Смотря, что он написал, — усмехнулся Кожаков неопределенно.

— Я вам дам, почитайте!

Степанида поднялась и, вынув из ящика комода листок, подала Кожакову. Тот взял, принялся читать вслух:

Когда Кожаков читал, слушатели сначала давились смехом, а под конец, не выдержав, громко расхохотались. Кожаков же, стараясь сохранить серьезность, как адвокат, вставший перед лицом неразрешимой семейной драмы, невозмутимо и веско сказал:

— По–моему, следует послать данный документ по назначению. Думается, он не только не повредит племяннице вашей, а скоро на пользу пойдет в случае бракоразводного процесса.

Искра–Дубняцкий, утомленный дорогой больше других, посмотрел на часы и потянулся, а Валюха, усмехнувшись, сказала, перефразируя известный афоризм:

— Все умные похожи друг на друга, каждый дурак— дурак по–своему…

Кожаков с Искрой–Дубняцким кое‑как уместились на койке Карцева, Валюхе Степанида постелила у простенка на коротком топчане, а Карцев, бросив теплую куртку на пол, растянулся по соседству с мужчинами.

За синеющими стеклами окон завывал лютый буран и что‑то время от времени погромыхивало под застрехой. Навязчивый стук этот и еще какое‑то смутное и тоскливое неудовлетворение раздражали Карцева. Он злился и не спал. Прошел год с того пасмурного утра, когда Саша передала ему письмо от Валюхи, письмо, поставившее внезапно и непонятно крест на всем, что было между ними.

Год жизни, наполненный множеством событий, встречи с Сашей и новые интересы очень помогли Карцеву освободиться, как он сам полагал, от своей любви-взрыва. Изредка ему попадалась мельком на глаза Валюха (как тогда над обрывом Кирюшки возле студеного ключа), но и в тот раз и после он помнил себя и держался гордо или просто отворачивался, как отворачиваются от всего досадного и неприятного.

А сегодня вот случай непогоды занес Валюху прямо к нему домой. Они просидели друг против друга часа два, не разговаривая, и теперь, в темноте, оставшись наедине со своими мыслями, Карцев мучительно ощутил, как опять проявляется в нем прежнее волнующее чувство, старательно подавляемое, но так и не подавленное до конца. Оно‑то и злило и ворочало его с боку на бок на куртке, не давая уснуть.

«Ну, на кой черт сдалась мне эта Валюха!» —крикнул он мысленно и тут же, словно испугавшись, долго и чутко прислушивался к мерному и безмятежному дыханию за перегородкой.

«На кой черт»… На этот грубый отрезвляющий вопрос, запрограммированный глубоко в клетках мозга, тут же появился ответ, да в таких захватывающих дух картинках, что Карцев потряс головой, чтобы избавиться от наваждения.

Воспоминания, как цветные осколки в калейдоскопе: что поворот, то новый узор, и в каждом из них—Валюха.

Голубая ночь, аромат сирени, плечи Валюхи, облитые лунным светом, и ее голос: «Знаешь что, дролюшка…»

«Не знаю», — простонал он беззвучно, но что‑то подсказывало ему, если он сейчас ее увидит, этот приступ сумасшествия у него пройдет. Его охватило такое нестерпимое желание прикоснуться к ней наяву, что он не сдержался, встал в дверном проеме и чиркнул сгшчкой, как бы собираясь закурить.

Огонек был тусклый, но Карцев отчетливо увидел смотревшие на него в упор очень темные, словно не Валюхины, глаза и еще — разметанные на подушке каштановые пряди. Спичка погасла. Он зажег вторую, однако теперь ничего того, что привиделось ему секунду назад, уже не было. Глаза Валюхи закрыты, спит.

А отчего бы ей не спать? Чем меньше людям нужно, тем крепче они спят. Закон!

«А что нужно мне? Почему я не сплю? Зачем тревожу полумертвое прошлое?» — спрашивал он себя, устраиваясь опять на своем жестком ложе. Спрашивал не впервой, зная, что и впредь будет спрашивать, пока не найдет окончательного объяснения причин, вызвавших крушение его любви.

Если сгибать и разгибать проволоку в одном и том же месте, то в конце концов она лопнет. Нечто подобное произошло и с Карцевым в эти тягуче–длинные минуты ночных раздумий.

«Может ли быть любовь там, где нет веры?» — задал он себе вопрос и, пытаясь ответить на него, вдруг понял, что докопался до истинной причины, скрытой до этих пор напластованием самолюбия, гордости и обиды.

Почему Валюха отстранилась от него так внезапно? Потому что не решалась испытывать повседневностью самое хорошее, самое дорогое для нее. Преодолевать мелочные и нудные препятствия будней гораздо труднее и сложнее, чем сделать один решительный или даже отчаянный шаг. Не каждому сердцу дана способность получать светлую любовь и одновременно переживать, переваривать в себе неприятности развода, проработок на собраниях, грязь обывательских сплетен.

Валюха не очень‑то, должно быть, верила, что Карцев сумеет выдержать предстоящие испытания, и потому решила действовать в одиночку. Старалась уберечь свое и его чувства от сопутствующей дряни и неуверенностью своей их же погубила.

«На самом деле, то его Валюха опасалась, давно позади! В чем же тогда дело? Чем можно объяснить ее ныненщее поведение?»

В размышлениях своих Карцев вернулся опять к исходной точке.

Так лежал минуту–другую, а калейдоскоп воспоминаний тем временем повернулся опять.

Выброс

Более часа двигался Карцев на буровую «слепым полетом». Непроглядная ночь… Сшибающий с ног буран… Одинокий луч фонарика едва высвечивал слева заросли шиповника — единственный надежный ориентир между буровой и Венерой.

А на буровой ветер еще яростней, еще злобней. Словно бешеный, кидался на вышку, покрывал ее пупырями наледи. Провисали отяжелевшие тросы — растяжки. Скрипели грозно стальные балки. Густой напор ветра заглушал своим воем ритмичный гул дизелей.