Лицо Тимофеевны — круглое, с обвисшими щеками и дряблым подбородком, иссеченное черточками морщин — казалось добрым. Казалось… «Мало ли что кажется, поди‑ка узнай, какова она на самом деле!»

Вошла Саша, простучала каблучками туфлей по комнате, села напротив Карцева.

— Еще раз здравствуйте, — сказала она с натянутой улыбкой.

Бросила косой взгляд на свекровь, на Карцева, прикрыла колени руками.

— У вас квартира в Нефтедольске? — осведомилась Тимофеевна, налаживая разговор.

Вопрос был из тех, которые всегда ставили Карцева в тупик. Неловко было признаться, что прожил до тридцати лет и не нажил себе угла. А что делать?

И он объяснил, что снимает частную комнату в Венере, поближе к буровой. В конторе работает недавно, а до того служил в кадрах, летал.

Тимофеевна переглянулась понимающе с Сашей, заметила участливо:

— Могли бы и жэковскую дать, не разорились бы… Чать, вы государство охраняли!

— Мало ли чего было! — махнул Карцев рукой. — В свое время гуси Рим спасли, а теперь их распрекрасно жарят в духовке.

— Ой, пирог‑то в духовке… — спохватилась Тимофеевна. — Вы уж тут… а я стол накрою… побегу…

— Да я недавно из‑за стола, — остановил ее Карцев, но она скрылась на кухне.

Саша сидела молча, опустив глаза, теребя кончик пояса. Потом молвила печально, показывая вокруг себя:

— Вот так и живем…

У Карцева было такое настроение, когда от чужой, излившейся кротко печали захлестывается болью собственное сердце. Это был момент активного сгущения расплывчатых ощущений, всего туманного, до сих пор не осознанного. И вот оно спрессовалось в отчетливое желание помочь этой чужой жизни действием, а не пассивным сочувствием.

Лицо Карцева осветилось сдержанным волнением. Внезапно подавшись к Саше, он погладил ее мягкие пряди волос. И от этой мимолетной желанной ласки она покорно поднялась навстречу и припала к его плечу. Спина ее напряглась, словно одеревенела под крепкой мужской рукой. Вдруг Саша, в трогательном стеснении от своего порыва, откинулась назад, посмотрела прямо и строго, и теплый ток, скользнувший по груди Карцева, пропал. А ему так хотелось удержать возле себя этот умиротворяющий теплый ток долго–долго!

Две тени на стене застыли близко друг от друга. Ти мофеевна отчетливо видела их из темного коридора. То. о чем, предупреждая, каркало сердце–вещун, случилось. И вот стоит старая женщина, уронив плетьми руки, точно оглушенная. Уйдет живая душа, что ближе родной дочери стала, и останется Тимофеевна одна–одинешенька на всем белом свете, как перст. Какими узлами–тенетами опутать, привязать к себе Сашу? Нет, не опутаешь, ме привяжешь. Тщетно и пытаться. Нет таких сил и не будет во веки веков. Коль пришел час, так ничем его уже не отведешь. Чему быть, того не миновать.

«Молодость есть молодость, она требует свое, — вздохнула Тимофеевна, смирясь, пересиливая душевную боль. — Ох, горе–горе, чем одолеть тебя!» Она покачала головой, опустив подбородок в ладонь.

Ждала Тимофеевна такого оборота, потому, быть может, и сложилась в уме ее не хитрая, не подлая, а хорошая задумка, каким образом спроворить дело, чтобы и молодых и себя с ними одним жгутом вместе скрутить. И вот теперь, видя на стенке слившиеся тени снохи и гостя, решилась Тимофеевна задумку осуществить. Вытерла фартуком глаза в темноте и, чтоб не спугнуть молодых своим внезапным появлением, умышленно толкнула ногой пустое ведро.

Саша отпорхнула от Карцева и принялась с преувеличенным вниманием возиться у телевизора.

После ужина и разговоров про всякую всячину, Саша собрала со стола посуду, понесла на кухню.

— Будем пить чай с вишневым вареньем, — сказала она.

Раскрасневшаяся от стопки вина Тимофеевна оглянулась на дверь, положила ладонь на руку Карцева, заговорила полушепотом:

— Послушай меня, пока Саши нету… Я не знаю, что у тебя на уме, но, кажется мне, человек ты хороший, коль не по сердцу окажу — простишь. А окажу я тебе одно: не ищи добра от добра, женись на Сане. Возьми ее. Ох, прости господи, не мне бы сноху сватать, расхваливать, как товар купец, да ведь тоже жалко бедовку. Хозяйственная, строгая, себя блюдет, никто слова худого не скажет. А что квартиры казенной нет — про то не думай, места во сколько, всем хватит. Сыграете свадебку на здоровье. А уж как почитать тебя будет, жалеть! И мне веселей с вами. Коровку заведем, гусяток, свинку. А там бог даст и внучонка понянчу… — вздохнула Тимофеевна заискивающе и мечтательно.

Карцев онемел. Он был крайне смущен и вместе с тем глубоко растроган доверием, выраженным Тимофеевной так наивно и откровенно. Сам факт, что мать, потерявшая единственного сына, так печется о судьбе вдовой снохи, факт, выглядевший противоестественным с точки зрения житейских обычаев, был достаточно впечатляющ, чтобы взволновать Карцева. Он ничего не успел ответить старухе — послышались шаги Саши, подумал только: «Что ж, надо постараться понять человека. Понять и принять, каков он есть».

Саша поставила чашки с чаем на стол. Тимофеевна наскоро выпила свою и встала.

— Ты уж тут, Саня, сама… А я еще разок сбегаю к соседке, больно уж плоха она нынче, как бы вовсе не померла. Запри за мной.

И, поворачиваясь, незаметно, заговорщицки кивнула Карцеву.

Саша затворила дверь, остановилась у порога. Карцев ступил к ней, обнял, как умел нежнее, напрягшуюся и покорную, и, приподняв ей подбородок, заглянул в глаза. Сквозь темные ресницы просвечивались с серебряным блеском камушки. Поцеловал теплые мягкие губы. Одна рука Саши обвилась вокруг его шеи, другая уперлась ему в грудь — отталкивала. Он вскинул ее на руки, прижал к себе.

Взволнованный близостью горячего тела, копившейся многие месяцы тоской по женщине, он, светясь и ликуя, понес ее через дверь с портьерой, вышитой тюльпанами.

Вдруг Саша резко рванулась, толкнула изо всех сил в грудь Карцева и, почувствовав его секундную растерянность, выскользнула из обручей рук.

Часто дыша, прижавшись спиной к стене, она застыла колючим ежом. Карцев смотрел ошеломленно на ее искаженное лицо и словно просыпался… Тягостно было и стыдно оттого, что потерял меру, перестал чувствовать в унисон с Сашей, и вот она внесла свою поправку.

Меньше всего на свете хотел он обидеть ее, просто он ошибся, приняв мимолетный порыв за безмолвный зов сердца, тоскующего по большой ласке. Просто он судил по себе и мерил на свой аршин.

Прислонившись к стене, Карцев смотрел исподлобья на Сашино отражение в темном стекле окна. Саша почти успокоилась, заговорила сдержанно, с нотками примирения в голосе:

— Ну, ладно, ты поступил, как большинство мужчин… Но поверь, мне было б очень тяжко, если бы все хорошее, что было до этих пор, рухнуло. Да что говорить! Мы перестали бы уважать друг друга и самих себя. Я не могу иначе. Если и ты так смотришь, то зачем спешить? На все свое время.

Карцев смотрел на Сашу отсутствующим взглядом, словно перед ним не человек, а стакан с жиденьким чаем, сквозь который видно все, что по ту сторону. «Да кто она на самом деле, живой человек или истукан?» — спросил он себя в замешательстве.

И тут он внезапно понял или почти понял, что эта, казалось бы, мягкая покладистая женщина обладает такой выдержкой, т)акой твердостью, которым можно позавидовать. Уж в на‑то не потеряет голову от восторгов минутных, от яркого впечатления или увлечения. Она чиста, как новый фарфор. Такую женщину можно брать в жены не задумываясь.

А Карцев почему‑то вдруг задумался. Почему? Или ему больше под стать отчаянная, идущая напролом Валюха? Или потому, что понял, каким следует быть, чтобы нравиться Саше? Ну и что? Разве трудно, если любишь, быть послушным, ходить по струнке? Нет. И все‑таки его что‑то настораживало. Невольно стали вспоминаться мелочи, которым он прежде не придавал значения, всякие случаи, когда Саша даже самому пустячному слову или движению придавала особое, просто‑таки невероятное значение и истолковывала его так, как это подсказывало присущее ей душевное целомудрие.