Главный инженер улыбнулся и, погасив сигарету, бросил ее через всю комнату в угол. Она упала рядом с корзиной. Панюшкин внимательно смотрел за ее полетом. Он поймал себя на том, что ему не понравился жест Заветного. Хозяйский какой-то, подумал Панюшкин. Или просто пренебрежительный. Но у Заветного было совершенно спокойное незамутненное выражение лица.
— Володя, тебе известна причина драки? — спросил Панюшкин.
— В общих чертах, Николай Петрович. Горецкий опять отличился. Напрасно вы его держите, ей-богу напрасно. Когда-то он вас чуть было бульдозером не раздавил, сейчас Лешке Самолетову досталось, Большаков, говорят, концы отдает...
— Концы? — быстро переспросил Панюшкин. — Как понимать?
— Вам не понравилось выражение? Простите, сорвалось.
Панюшкин почувствовал раздражение. Настольная лампа ярко освещала его лицо, слепила, стоило ему лишь поднять голову, чтобы посмотреть на Заветного. А тот стоял, прислонившись плечом к теплой стене, и его лицо было в тени.
— Володя, причиной драки послужила твоя Анюта, — медленно, сдерживая себя, проговорил Панюшкин. — Тебе это известно?
— Да.
— Почему же ты мне ничего не сказал?
— Мне показалось, что это мое личное дело.
— Так! — Панюшкин вскинул указательным пальцем очки и с размаха бросил ладонь тыльной стороной об стол. — Личное дело! Володя, ты ведешь себя так, будто один из нас дурак, причем ты уверен, что дурак, конечно, не ты! Подожди! Весь Поселок срывается среди ночи и несется на Пролив! Каждый рискует замерзнуть, сломать в торосах ноги, свалиться в промоину! Следователь выясняет причины поножовщины, как выразился секретарь райкома! А главный инженер товарищ Заветный полагает, что это его личное дело!
— Прошу пардону, Николай Петрович! Из нас двоих дурак, разумеется, я. Дело в том, что я сам совсем недавно узнал причину драки. Оказывается, воздыхатели сцепились. Кавалеры то есть.
— Полагаю, бывшие кавалеры?
— Чего темнить, Николай Петрович! Говорите сразу, что, мол, хлопот с ней не оберешься, что жизнь моя после этого под откос пойти может... Но вот скажите мне, Николай Петрович, добрая душа, опытный специалист, человек, немало поездивший на своем веку и насмотревшийся всякого... Скажите мне, зачем мне пересиливать себя? К свадьбе дело идет? Пусть идет. Разве я поступаю подло? Разве я женюсь по расчету? Разве я этой женитьбой добиваюсь денег, славы, карьеры? Нет. У меня только любовный расчет, если можно так выразиться. А в этом я не вижу ничего плохого. Или вы считаете, что я теряю свое достоинство, беря в жены столь презренную особу?
— Не заводись, Володя. Ты прекрасно знаешь, как я отношусь к Анюте. Если у меня что-то и есть за душой, так это ревность...
— Не может быть, Николай Петрович! — захохотал Заветный.
— Почему? — грустно спросил Панюшкин. — Почему? Очень даже может быть... А что касается расчета, то любовный расчет не менее постыден, нежели денежный... Даже более. Потому что на кону судьба человека. Ведь вы не на равных, Володя. Что бы между вами ни произошло в дальнейшем — ты на ногах и останешься на ногах. А у нее вся жизнь может кособоком пойти. У нее, а не у тебя. О ее жизни я беспокоюсь, а не о твоей.
— Если ее жизнь пойдет кособоком, Николай Петрович, то в этом будет не только моя вина.
— Хочешь сказать, что ты не первая ее симпатия здесь?
— Вы не ошибетесь, если скажете, что я и не вторая ее симпатия.
— И это дает тебе право вести себя как угодно?
— Почему же как угодно! Просто свободно.
— Не надо, Володя, этой бравады. Я и так смогу понять тебя. Ты говоришь, что у тебя любовный расчет... Другими словами, ты хочешь сказать, что любишь ее, так?
— Можно и так сказать.
— А через месяц? Через два, через полгода — сможешь ли ты спокойно разговаривать с ней вечером, если в течение дня где-нибудь услышишь за спиной обидный смешок, реплику, прямой вопрос о ее прежних симпатиях?
— Жизнь покажет, Николай Петрович.
— Ну она-то тебя любит?
— Как вам объяснить. — Заветный прошелся по кабинету, придвинул к столу табуретку, сел на нее. Теперь и его лицо оказалось на свету, и это как бы уравняло Заветного с Панюшкиным, он словно бы согласился побыть с ним на равных. — Спросите у нее сами, если хотите. Я не спрашивал. А она не говорила. Знаете, она все время смотрит на меня с каким-то удивлением, все время у нее в глазах вопрос... Мол, что же это такое творится на белом свете, что я, Анюта, та самая Анюта, выхожу замуж?! И за кого? За главного инженера! Мы говорим с ней о свадьбе, у нее на лице оживление, она смеется, загорается, говорит о наряде, о фате... И вдруг — молчание. Этакий недоверчивый прищур, резкость, грубость. Процедит сквозь зубы, что все это, мол, блажь чистой воды и никакой свадьбы не будет, что потрепались, дескать, людей потешили — и хватит. «Почему?» — спрашиваю. Рукой махнет и отвернется. Мне так кажется, говорит. Или я передумаю, или ты. Или еще кто-нибудь...
— Так, — протянул Панюшкин озадаченно. — Значит, все-таки любит...
— Вы так думаете? — оживился Заветный.
— Тут и думать нечего. Ясней не бывает.
Выйдя из мастерских, оставив за спиной сумрачность, холод, сквозняки, лязг металла и раздраженные человеческие голоса, оставив за спиной едкий запах отработанного горючего и поминутно глохнущий мотор тягача, Панюшкин неожиданно столкнулся с Колчановым.
— О! — воскликнул Панюшкин. — Я вижу, служитель истины не знает покоя?
— Какой покой, — вздохнул Колчанов. — Покой нам только снится — кто-то, по слухам, произнес такие слова, не знаю, правда, кто и по какому поводу... Да, Николай Петрович, вы уж простите меня, ради бога, за самоуправство. Короче, попросил я участкового пригласить в контору нескольких человек, с которыми мне нужно маленько потолковать. Если вы не против, мы расположимся в кабинете. Рабочий день все равно к концу идет...
— Отчего же! Интересно будет посмотреть на работу профессионала... А дело, которым вы занимаетесь, для себя я уже расследовал.
— Может, мне и возиться не стоит?
— Не иронизируйте, — усмехнулся Панюшкин, пряча лицо от холодного ветра. — Я обязан знать все, что происходит тут у нас.
— Кто же преступник? — Колчанов не мог сдержать любопытства.
— Не поверите. Ищите, потом сверим результаты.
Некоторое время они шли молча, похрустывая снегом, отвернув лица от ветра, молча пересекли двор конторы, вошли в кабинет Панюшкина.
— Другими словами, — медленно проговорил Колчанов, исподлобья глядя на Панюшкина, — вы хотите сказать, что Большаков, который лежит в больнице, не сам свалился?
— Помогли ему, — горестно подтвердил Панюшкин.
Колчанов, набычившись, несколько мгновений смотрел на начальника строительства, но, видимо решив не настаивать, прошелся по комнате, посмотрел в окно и наконец остановился у карты, на которой пунктиром была изображена нитка будущего нефтепровода, на две трети закрашенная красным карандашом.
— Насколько я понимаю, — Колчанов показал закрашенную часть, — это уложенные трубы?
— Совершенно верно.
— А этот участок еще нужно уложить?
— Точно, — улыбнулся Панюшкин.
— Тяжело?
— Тяжело. Самая тяжелая моя стройка.
— А в чем наибольшая трудность?
— Да все одно к одному, — Панюшкин махнул рукой. — Люди... Вечная наша проблема.
— Да, я смотрю, контингент у вас тут... — Колчанов замолчал, предоставив Панюшкину самому закончить фразу.
— О! — воскликнул начальник почти восторженно. — Народ очень разношерстный. В самом начале, когда предполагалось, что стройка будет закончена этаким кавалерийским наскоком, задача создания долговременного коллектива не ставилась. Считалось, что мы вполне можем обойтись сезонниками. Конечно, водолазы, механики, инженерная служба — это наши кадры, управленческие. Остальные — народ случайный. Многих зарплата привлекает, иных экзотика. Люди здесь обитают самостоятельные, независимые. К бумажкам да звонким словам почтения не дюже много. Сумеешь убедить, переломить, доказать — останется работать, отлично будет работать. Начнешь криком брать, власть показывать — уедет. Хорошо еще, если заявление оставит, расчет получит. У нас вон до сих пор в сейфе валяется несколько трудовых книжек, даже запросов не шлют.