Через много лет я вдруг наткнулся в книжном магазине на книгу стихов Рюрика Ивнева и, конечно, тут же купил ее. Из предисловия я узнал его биографию, узнал, что он входил в ЛЕФ, был другом Маяковского, а с конца 30-х годов жил в Тбилиси...

Значит, это тот самый Рюрик Ивнев, которого я видел в детстве. Он тогда казался мне чуть ли не глубоким стариком, а из предисловия я узнал, что он еще жив.

Еще через несколько лет, когда с каким-то литератором зашел у меня разговор о поэзии, я спросил его, знает ли он Рюрика Ивнева. Литератор сказал, мол, кто же его не знает – он ведь был другом Маяковского, стихи в молодости писал неплохие и был, это всем известно, голубым... Последнее несколько омрачило мои детские воспоминания о Рюрике Ивневе, несколько затемнило тот яркий ореол, который в моем воображении витал над его обликом.

И вот в феврале 2003 года, когда я должен был для получения Грин-карты на въезд в США дополнительно пройти медкомиссию в спецполиклинике, у меня произошла еще одна встреча с Рюриком Ивневым.

Я прошел медкомиссию и должен был прийти за ответом через 3 часа. Куда деть это время? Я бродил по близлежащим магазинам, неожиданно оказался недалеко от Ваганьковского кладбища и решил зайти на кладбище и проведать могилу моего двоюродного брата, известного композитора Эдуарда Хагагортяна. Дело было зимой. Могилу оказалось не так-то просто найти – я приблизительно помнил аллею и знал, что ограда могилы должна быть слева от тропинки, но горы собранного снега, сугробы –все это смазало топографическую картину в моей памяти. И потому я ходил явно вокруг и около нужной мне могилы (в конце концов я ее все же нашел), читал надписи на надгробьях и неожиданно увидел надпись: «РЮРИК ИВНЕВ». Я вздрогнул и остановился как в детстве, когда играя в футбол, вдруг замечал его стремительную фигуру в длинном пальто, сбегающую по железной лестнице, стоял, смотрел на могилу, как смотрел вслед выходящему за ворота Рюрику Ивневу, когда мальчишки, не понимая, чего я встал как вкопанный, криками пытались вернуть меня в игру, так и сейчас я смотрел на могилу, наверное, не всем известного литератора и думал о том, почему вдруг у семилетнего мальчика на всю жизнь отпечаталось в памяти имя этого человека и его образ? Почему этот мальчик стал пробовать писать, едва научившись рисовать буквы и почему в конечном итоге стал тоже в какой-то мере литератором?

И почему судьба привела его в конце концов на могилу того самого человека, о котором он помнил всю жизнь...

Мой первый блат

С детства я чувствовал тягу к сочинению разных историй. В школьные и студенческие годы я понял, что реализовать эту тягу можно писанием рассказов. Я писал рассказы, рассылал их в редакции центральных изданий и всегда получал отрицательный ответ, иногда сдобренный небольшой порцией комплиментов, типа, не бросайте писать, в вас что-то есть и т.д. Несмотря на то, что опубликоваться мне так и не удавалось до 33 лет, я все же продолжал писать, а в конце 1970 года показал свои рассказы Рустаму Ибрагимбекову, тогда уже известному сценаристу (уже вышел фильм «Белое солнце пустыни»). Рустам закончил наш институт, потом Высшие курсы сценаристов и в это время организовал в Баку первый киноклуб, куда пригласил всех своих знакомых и друзей из АзИИ, среди которых был и я. Так вот, Рустам прочитал рассказы и сказал:

– Тебе следует поступить на Сценарные курсы в Москве. Но туда можно попасть только по направлению от республики. От Азербайджана тебе получить направление не удастся – полно своих претендентов. Есть у тебя блат в Ереване?

– Есть, – сказал я. – Художник Мартирос Сарьян, он мой дядя.

– Тогда нет проблем, – сказал Рустам. – С таким дядей обязательно получишь направление! А дальше экзамены в Москве...

Сказано – сделано. Я поехал в Ереван. Мартирос Сарьян, народный художник СССР, был мужем моей двоюродной бабушки, Лусик Агаян, дочери известного армянского писателя, поэта, сказочника и просветителя Газароса Агаяна (до сих пор в Армении изучают его в школах, по его сказкам были поставлены фильмы у нас и в Америке), близкого друга Ованеса Туманяна. (И тетя Люся не раз мне рассказывала, что когда умер Ованес Туманян, прадед на веранде пил чай и неожиданно вскочил, вскрикнув: Ованес умер!) Так что Сарьян приходился мне двоюродным дедушкой, так, наверное?

Отношения у нас с семьей Сарьянов были очень хорошие (мама моя была племянницей Лусик Агаян, часто отпуск проводила у них дома в Ереване, и однажды Сарьян написал ее портрет – он висит у меня дома.) Короче, мама позвонила тете Люсе, и та сказала – нет проблем, председатель Госкино Армении наш хороший знакомый, пусть Толик приезжает. К тому времени у меня на руках были правила для поступающих на эти Курсы и там был пункт, что поступающий обязательно должен иметь хотя бы одну печатную работу.

– Пусть везет свои рассказы, – сказала на это тетя Люся маме. – Здесь напечатаем.

Я, почти не веря, что все может так легко произойти, поехал в Ереван.

– Сначала мы тебя опубликуем, а потом пойдешь к Айрияну (председателю Госкино Армении), – разрабатывала план действий тетя Люся. – В журнале «Литературная Армения» хочешь? Хороший журнал, только выйдет там твой рассказ месяца через три, не раньше. Это тебя не устраивает, да? Тогда давай в «Комсомольце Армении», выйдет хоть завтра. Хочешь? Сейчас позвоню Эмме Канановой, она там главный редактор.

Тетя Люся позвонила, и я отнес рассказы в редакцию.

Эмма Кананова даже не стала их читать:

– Какой хочешь, сам выбирай, только чтоб не очень длинный был, у нас газетка на полстраницы.

Тогда я писал довольно длинные рассказы в русле стиля прозы 60-х годов.

Я выбрал самый короткий из рассказов, он назывался «Сайгаки» и был навеян воспоминаниями о моей работе на буровых в Средней Азии.

– Этот – самый короткий? – пролистав рассказ, спросила озабоченно Эмма Кананова.

– Да, – виновато ответил я. – Короче нет.

– Ладно, что-нибудь придумаем, может будем печатать с продолжением, -решила Кананова и забрала рассказ.

Через день тетя Люся разбудила меня:

– Вставай, писатель! Иди в киоск, покупай «Комсомолец Армении» – там вышел твой рассказ!

Рассказ занял почти всю площадь маленькой, на половину нормального листа, газетки. Осталось место только для сообщения с Пленума ЦК КПСС, а все остальное было занято «Сайгаками».

Я знал, что блат существует, но силу его ощутил впервые. Столько лет я пытался опубликовать хотя бы один рассказ, а тут вдруг – раз, и напечатали не глядя! Трудно передать, что я тогда чувствовал, но одно скажу точно – особой радости от напечатанного рассказа я тогда не испытал. Это было дело. Вторым этапом этого дела был поход в Госкино Армении к Айрияну.

Айриян явно не хотел давать мне направление – у него было достаточно своих претендентов, работающих на киностудии, писателей, поэтов, сценаристов и объяснять потом, почему он дал одно место бакинцу, не имеющему никакого отношения к кино, ему было бы нелегко.

– Слушай, ты ведь инженер, верно? – спросил он, просмотрев мои документы.

– Да, – сказал я. – Механик.

– Вот, какая хорошая профессия – механик! Зачем тебе кино?

– Я люблю кино, – сказал я.

– Все любят кино, – ответил Айриян. – Я тоже люблю. Но я ведь не еду поступать на эти курсы?!

– А я хочу писать сценарии, – сказал я.

– Пиши, – сказал он. – Кто тебе мешает. А зачем тебе курсы?

Он меня явно загнал в тупик.

– Ну, если вы не можете дать мне направление, не надо, – пришлось сказать мне. И я стал собирать свои бумаги.

– Подожди! – остановил он меня. – Я с тобой просто разговариваю, а ты обиделся?! – Он взял у меня обратно документы и подписал направление. – Ладно, езжай, только там тоже конкурс, учти!

– Я знаю, – сказал я и, поблагодарив, направился к выходу из кабинета.

– Подожди! – остановил меня Айриян. – Почему за тебя просила Лусик Лазаревна?