Надолго воцарилось молчание, которое нарушалось только унылым гулом самолетов, рыскавших в поисках цели.

Я заметил, что Давлят хочет что-то сказать, но слова не сходят с ее губ. Наконец, она с трудом выговорила:

— Значит, ты теперь свободен?

— Да, — ответил я.

Тогда она, как-то съежившись от стыда, сказала:

— Ты ко мне хорошо относишься: много раз, вспоминая о тебе, я отгоняла мысли о самоубийстве. Ты — моя последняя надежда. Послушай меня. Ты живешь один. Почему бы тебе не взять меня к себе? Я буду послушна, буду тебе прислуживать; раньше я не говорила об этом, потому что у тебя была невеста и дурные слухи могли только повредить тебе. Теперь же я могу просить спасти меня от улицы… Как я мечтаю о чистой жизни, как хочу искупить свое темное прошлое!..

Я возмутился, но не показал виду, а она задыхалась и была близка к обмороку. Действительно, змея! Она пытается проникнуть в мой дом, в дом человека с безупречной репутацией и чистой совестью, который решался выходить к ней только под покровом темноты!

Она не знала, чем объяснить мое молчание, и, не поняв, возьму я ее к себе или нет, снова заговорила дрожащим голосом и рассказала историю своей жизни.

Ее мать родом из Саида, из семьи, единственным достоянием которой была честь. Когда умер отец, Давлят было семь лет, а ее матери — тридцать, она была в расцвете молодости. Распространился слух, что, овдовев, она поддалась преступной любви. Все ее родичи решили, что за это она должна умереть. Уже было назначено место и время казни. Однако какой-то мальчишка подслушал, как они сговаривались, и предупредил ее. Мать Давлят бежала из деревни и чудом спаслась. И вот уже тринадцать лет, как мать, которую любовь предала мести, живет в Каире, остановившись на полпути между добродетелью и падением.

Дочь не сумела избежать ее участи. Мать и дочь жили врозь, в разных кварталах, и зачастую одна не знала, где живет другая. Условия «работы» и борьба за кусок хлеба их разлучали.

Давлят продолжала шепотом: «Родичи напали на наш след. Они не потеряли надежды нас найти. Я слыхала, что сейчас они в Каире. Если нас найдут, нам нет спасенья… Поэтому я и просилась к тебе в дом. Я буду скрываться… никогда не выйду. Мне ведь хочется жить…»

Но я не смягчился, что-то говорило во мне: «Давлят играла в театре, сейчас ей недостает подмостков… Не пользуется ли она моей добротой и не пробует ли свой талант в моей приемной?»

Эта мысль заставила меня мягко извиниться и отклонить ее предложение.

Она снова пришла только через пять недель. Ее била дрожь.

Они нашли ее мать… Ее двоюродные братья. Три здоровенных парня. У них был нож, и они готовы были на глазах у всех вонзить нож ей в грудь. Они обещали простить ее, если она поедет с ними в деревню и будет там честно жить, бросив торговать собой. У нее не было другого выхода, как поверить им и покориться.

Захватив мать, они пришли за дочерью и потребовали, чтобы и она поехала с ними в деревню, тогда простят и ее. А мать будет заложницей на случай, если Давлят откажется. Что ей делать? Разве она может не подчиниться повелевающему взгляду горящих глаз двоюродного брата:

— Я женюсь на тебе и покрою твой позор… Если же ты убежишь, я найду тебя и сумею вонзить этот нож в сердце, отправив тебя вслед за твоей матерью.

Я спросил:

— А ты не подумала о полиции?

Она рассмеялась, словно я предложил что-то нелепое, и сказала:

— Месть переходит из поколения в поколение, и мстители не боятся даже каторжной тюрьмы.

И Давлят протянула мне руку, прощаясь. Она покорно шла на смерть. Слабая надежда спасти мать заставляла ее поставить на карту собственную жизнь. Они дали ей срок четыре дня, после этого мать будет убита.

Я выглянул в окно, чтобы в последний раз увидеть ее худенькую фигурку. И мне показалось, что судьба предначертала ей тот путь, по которому она теперь шла.

Давлят обещала написать мне, если мстители сдержат слово и не станут смывать позор кровью.

И вот прошло много времени, а я не получил от нее ни строчки.

Жива ли она? Или уже умерла?..

Эта грязь…

Кямаль эфенди, представитель военных властей в деревне, проснувшись утром, почувствовал боль в желудке. Одеваясь, он бросил из окна своей спальни печальный взгляд на деревню, которой управлял.

А все это — и боль в желудке, и печаль, одолевавшая его с утра, — было вызвано телефонным звонком, внезапно разбудившим офицера посреди ночи. Слова его начальника, звонившего из города, были ясны и наглы: «Если Шакир бек провалится на выборах, ответственность ляжет на вас!»

Слово «ответственность» — в последние дни оно часто повторялось — всегда вызывало у молодого лейтенанта боль в желудке, и ему казалось, что стоит остаться на этой должности, как он заболеет раком.

Окружной начальник был не в лучшем положении, чем лейтенант. Он тоже имел телефонный разговор, который заставил его содрогнуться.

С ним говорил губернатор провинции. Он кричал в трубку: «Если Шакир бек провалится, пеняй на себя!»

В ту ночь окружной начальник то и дело бегал в уборную… И каждый раз, вспоминая губернатора, отплевывался. В довершение ко всему, отправляясь утром на работу, он поссорился с женой и наказал детей.

К губернатору провинции тоже отнеслись несправедливо, почти так же, как окружной начальник к своей жене; он не заслужил этих гневных плевков. Разве он распоряжался по своему желанию? Разве его инструкции вызвали расстройство желудка у окружного начальника?

Губернатора пригласил министр, горячо пожал руку, предложил ему выпить бокал холодного сока, с предельной заботливостью спросив, сколько кусков сахара положить в кофе… И только после этого учтиво добавил: «Я хочу, чтобы вы внесли предложения, обеспечивающие свободу выборов…» Затем мимоходом было упомянуто имя Шакира бека, и министр с невинной улыбкой спросил:

— Что вы думаете о нем? Не подойдет ли он в депутаты?

Губернатор улыбнулся еще более приветливо, чем министр, и сказал:

— Парламенту повезет, если в него войдет человек, подобный Шакиру беку…

Губернатор провинции ни разу в жизни не видел Шакира бека, однако по тому, с какой теплотой с ним простился министр, почувствовал, будто издавна знал будущего уважаемого депутата.

Он сел в свой автомобиль, а слова министра все еще продолжали звучать в его ушах: «Я восхищен вами, я слышал, что вы самый решительный человек в провинции… Я полагаюсь на вас и уверен, что вы обеспечите честные, свободные выборы, которые принесут победу благородным людям, подобным Шакиру беку. Я с радостью буду ждать вашего дальнейшего продвижения по службе, бескорыстный человек!»

«Бескорыстный человек» не заснул в эту ночь. Он ворочался с боку на бок, и каждый раз, когда прижимался к подушке, в его ушах отдавались вкрадчивые слова министра… Наконец, нервы его не выдержали, он снял телефонную трубку, вызвал окружного начальника и выпалил ему все те горькие слова, которых не мог сказать в лицо министру. Бросив трубку и вперив взор в потолок, он воскликнул:

— О господи, зачем ты сделал меня губернатором?

Вся разница между ним и Кямалем эфенди заключалась в том, что офицер, положив руку на живот, воскликнул: «О господи, почему ты не создал меня солдатом?»

Кямаль эфенди сидел за столом, не испытывая никакого желания приступить к работе. Окружной начальник говорил с ним таким тоном, каким Кямаль обращался, к солдатам. Он позволил себе унизить офицера. «Да пропади пропадом и мой начальник и моя должность!» — подумал Кямаль.

Жизнь показалась ему несносной. Он с отвращением посмотрел на свой письменный стол с прогнившим от времени зеленым сукном… Вот пятно от пролитых чернил, а там видны круги, следы от донышек керосиновых ламп (он растопляет на лампе сургуч, чтобы ставить печать на протоколах) и чашек (кофе помогает ему коротать долгие скучные дни). У стены, как положено, стоит диван, покрытый слоем пыли. Крысы с исключительной настойчивостью грызли его валики, чтобы добраться до набитого хлопком матраца.