Сейчас, почувствовав, что над ними нависла расправа, они забаррикадировались в своем бараке. Все остальное лагерное население расположилось вокруг. Стоило кому-нибудь из спрятавшихся высунуться наружу, как на его обрушивался град камней. Но взять барак штурмом еще не решались, боялись, что охрана за зоной откроет огонь. Но нашлось несколько человек, которые проникли за ограду, выбили стекла в окнах и стали бросать внутрь камни и зажженные телогрейки. Из барака повалил густой дым. Несколько человек выползли из барака. Не вставая с колен, они просили о пощаде. Но раздались голоса:

— Нет вам прощения, изверги! Продажные твари! Доносчики!

В стоящих на коленях полетели камни. Крики о пощаде вперемешку с ругательствами стали громче, но град камней усилился и несколько тел уже неподвижно лежало на земле, другие еще шевелились и стонали. А камни продолжали падать.

Из барака больше никто не выходил. Но люди знали, что там остались самые ненавистные. Снова зажгли телогрейки. Стали размахивать ими и кричать, чтобы перестали бросать камни. И когда каменный ливень стих, люди подошли вплотную к бараку, повалили ограждение, вооружились кольями от ограды и подступили вплотную к дверям.

И вот показались трое. У каждого в руке нож. В центре главарь в темных очках. Он угрожающе крикнул:

— Прочь с дороги, падлы! Зарежу!

Те, что находились ближе — попятились. Воспользовавшись замешательством, все трое кинулись вперед, размахивая ножами. Но тут же бег двоих был остановлен. С размаху в них вонзили заостренные колья. Раздался душераздирающий вопль. Сначала их подняли над головами, и всем было видно, как они корчились, словно насекомые, проткнутые булавкой. Затем бросили на землю и добивали камнями и кольями. Третьему, в темных очках, удалось увернуться. Он свалил ударом ножа того, кто попытался преградить ему дорогу и прорвался к зонному ограждению, за которым расположилась охрана. С ножом в зубах он начал взбираться по туго натянутым рядам проволоки, не обращая внимания на острые колючки, раздирающие одежду и тело. Ему уже оставалось совсем немного до верха, когда острый крюк багра вонзился ему между лопаток. Взревев от боли, изувер дернулся вверх. От этого крюк, разодрав пиджак, впился еще глубже в тело. Снизу багор уже тянули несколько человек, и было видно, как крюк раздирал мышцы спины, оставляя рваные края, которые сразу же обволакивались кровью. Уже десятки рук тянули очкастого за ноги вниз, но он мертвой хваткой обеими руками обхватил проволоку.

Наконец удалось стащить его вниз вместе с двумя рядами колючей проволоки. Он уже не двигался, но расправа над ним продолжалась. Озверевшие люди ногтями разрывали рану на его спине. Лица у многих были перепачканы кровью.

Охрана за зоной все видела, но вмешаться, видимо, побоялась, даже когда обреченные в отчаянии обращались к ней за помощью.

Покончив с' обитателями барака, разъяренная толпа бросилась на кухню в поисках повара — стукача и вора. Он обкрадывал зеков и им же продавал украденные продукты. За счет зеков подкармливал лагерных придурков, надзирателей и урок, над которыми только что свершилось возмездие. Теперь пришла и его очередь. Нашли повара в котле с остатками баланды. Его, перепачканного овсяной жижей, выволокли на улицу. Грузное, раскормленное тело сотрясала мелкая дрожь.' Похоже, что от страха он наложил в штаны. Остатки баланды вместе с экскрементами текли у него по ногам. Ему приказали опуститься на колени и языком слизать натекшую лужу. Давясь и захлебываясь, он глотал зловонную жижу, а стоящие вокруг кричали:

— Вылизывай чище, сука!

Поняв, что покорность не спасет, он попытался бежать. Его повалили, били ногами, а потом принесли огромный камень и опустили на голову. Когда после я проходил мимо, камень был сдвинут в сторону, и место головы я увидел сплющенный диск. Сбоку выглядывал остекленевший глаз, придавая диску сходство с камбалой. Выдавленный из черепа мозг был поход на овсяную гущу.

Я не участвовал в расправе, даже не кидал камней, хотя те, на кого обрушился гнев массы наших зеков, были мне так же ненавистны.

Почти одновременно произошло восстание в спецлагере. Но там восставшие захватили лагерное начальство в качестве заложников.

В ясный день с крыши нашего барака был виден этот лагерь. Над одним из бараков несколько дней развевался черный флаг. Вскоре дошел слух, что к лагерю стянули воинские подразделения. Ветер стал доносить звуки выстрелов. Флаг исчез...

О том, что сделали с восставшими, мы так и не узнали. Поговаривали, что их уничтожили. Это было похоже на правду.

Постепенно лагерная жизнь входила в обычную колею. Надзиратели вернулись в зону. Возобновилась работа в шахтах. Все ждали перемен.

Василий Крамаренко написал письмо в Центральный Комитет партии. В нем было перечислено то, что, по его мнению, необходимо было сделать срочно — в первую очередь. Точное содержание всех пунктов я не запомнил, но смысл был таким: немедленно созвать внеочередной съезд партии, на котором разоблачить преступления Сталина;

поставить под жесткий контроль все репрессивные органы и законом ограничить их власть;

немедленно приступить к пересмотру дел и реабилитации осужденных по 58-й статье;

восстановить ленинские принципы демократии (он, бедный, все еще называл их «ленинскими»);

обеспечить подлинную выборность органов власти;

ограничить права цензуры.

Теперь, много лет спустя, вспоминая содержание письма, я думаю, каким светлым человеком надо было быть, чтобы тогда, там, за много лет до Эпохи Реформизма и Восстановления Норм, не только знать, чего хочет нормальный человек и без чего он не может дышать и жить, а еще и добиваться, рисковать, писать письма в ЦК! Таких были единицы на всю страну.

Жаль, что Василий Крамаренко не дожил до этих дней. Он умер вскоре после освобождения.

Прокатившаяся волна восстаний и расправ была грозным предупреждение ГУЛАГу. В лагерях стали появляться комиссии из Москвы.

Обещали пересмотр всех дел. Первыми в нашем лагере вызвали в спецчасть двоих москвичей. Один из них — бывший адъютант маршала Жукова. Им предложили написать прошение о помиловании. А спустя несколько дней вручили авиабилеты до Москвы.

Эти двое были первыми «ласточками», улетевшими на свободу. Потом вызвали еще несколько человек, в том числе и меня. Дали бумагу и ручки, сказали:

— Пишите прошение о помиловании и готовьтесь лететь домой!

Продиктованный текст был более чем кратким: «Прошу меня помиловать» и подпись, без указания за что помиловать...

Мне ничего не стоило бы написать эти три слова, но рука не поднималась. Подошел начальник спецчасти, спросил:

— В чем затруднение, иль от радости писать разучился?

— Нет, не разучился, только просить о помиловании надо не мне, а вам, и тем, кто отправил нас сюда. Я никакой вины за собой не знаю и в милости не нуждаюсь.

— Чудак-человек, это чистая формальность!

— Тем более. Могу написать только то, что уже сказал.

— Ладно, пиши, что хочешь.

Я письменно изложил только что высказанное и поставил свою подпись. Через несколько дней, те, кого вызвали вместе со мной, улетели домой. Говорили, что я свалял большого дурака. Возможно, но я не жалею об этом и по сей день. Ведь иначе я поступить не мог... С зачетами дней работы в шахте и на стройке, я сам сократил свой десятилетний срок заключения, и теперь мне оставалось чуть больше года.

Представляю, как должен был раздражать власти мой отказ писать прошение о помиловании. Они ведь рассчитывали, что эти бумажки смогут им еще пригодиться: во-первых — никаких компенсаций, никакого возврата имущества; во-вторых — «прошу помиловать!» — «значит есть за что, сам просит», и, наконец — когда им вздумается, снова схватят и уволокут. Все это было не так уж безобидно. Тут просматривается один из главных признаков послесталинской сталинщины — длинные шлейфы ее тянутся и по сегодняшним дням...