Конечно же, я общался не только с уголовниками. Много интересных людей пришлось встретить на этапах, пересылках и в лагерях. Математики, физики, конструкторы, поэты, писатели, артисты, дипломаты, военные высокого ранга. Как правило, это были известные, талантливые люди.

Бывали случаи, когда в лагеря попадали и дети. Рассказывали, что во время этапирования умерла женщина. При ней находился ее сын, подросток лет одиннадцати. В этапном списке он не значился. Фамилия украинская, а мамины инициалы подправили. Так и оказался паренек в лагере. Потом он уже с помощью заключенных писал и в Верховный Совет, и Швернику, и даже лучшему другу всех детей, отцу родному, товарищу Сталину. Но ни ответа, ни привета. Тогда ему кто-то посоветовал: — напиши товарищу Ленину!.. Письмо пошло с таким адресом: «Москва, Красная площадь, Мавзолей, Владимиру Ильичу Ленину»... Абсурд! А парнишку освободили!

В Новосибирской пересыльной тюрьме мне довелось познакомиться с академиком Василием Васильевичем Париным — секретарем Академии медицинских наук СССР, осужденным на 25 лет за так называемое разглашение государственной тайны. А он всего-навсего прочел доклад по медицинской тематике на международной научной конференции.

Другой выдающийся ученый-химик, действительный член нашей и многих зарубежных академий Алексей Александрович Баландин был моим соседом по нарам в норильском лагере. Вместе с ним мы некоторое время работали в опытно-металлургическом цехе.

С полковником Николаем Ивановичем Заботиным, помощником военного атташе в Америке, мне довелось познакомиться в красноярской пересылке. Он, насколько мне известно, был среди тех, кто вторгался в сферы американской секретности на атомную тему...

Я был дружен с биохимиком Побиском Георгиевичем Кузнецовым, необыкновенно одаренным человеком, ставшим впоследствии видным ученым. О нем расскажу позднее и подробнее.

Познакомиться довелось со многими другими известными или неизвестными, наглухо засекреченными людьми, и с теми, кто еще не успел стать известными — молодыми, талантливыми, загубленными навсегда.

Была здесь и группа наших летчиков-асов. Они не побоялись перед войной открыто заявить руководству о том, что наша истребительная авиация уступает немецкой и в вооружении, и в скорости, за это получили по десять—пятнадцать лет лагерей.

Но вот, наконец, и последний сухопутный пункт этапа — пересыльный лагерь около Красноярска.

При запуске в зону нас снова шмонали (обыскивали) и сортировали на «социально близких» (уголовников) и «контриков» (осужденных по 58-й статье). По ошибке, а может быть, умышленно, моего земляка-инженера причислили к уголовникам. Моя попытка отстоять его, закончилась тем, что меня самого поместили в барак с уголовниками. Увидя множество явно не ангельских лиц, и ни одного знакомого по этапу, я уже мысленно попрощался со своим «шикарным» видом и с костюмом в котомке... Но и на этот раз все обошлось: сработал уже не раз апробированный прием.

В этом лагере мы пробыли с неделю и от обслуги узнали, что незадолго до нашего прибытия здесь произошло восстание. Его инициаторами была группа блатных. Они набрали камней, подобрались поближе к одной из сторожевых вышек и по команде обрушили град камней на часового, так что тот не успел выстрелить. Несколько человек перелезли через проволочное ограждение, взобрались на вышку, захватили ручной пулемет и открыли огонь по охране на других вышках. Под прикрытием огня заключенные в нескольких местах повалили ограждение, убили охранников еще на двух вышках. Чуть ли не половина лагеря ушла в тайгу.

Многих поймали, но некоторым удалось уйти, доказательством услышанного были следы от пуль в дощатой обшивке вышек.

32. Вниз по батюшке-Енисею

В Красноярске завершилась сухопутная часть пути. Теперь начинался водный — по Енисею. Никогда не видел я этой великой сибирской реки, по которой предстояло проплыть несколько тысяч километров до самого устья, проплыть в глухом трюме баржи и не увидеть ни самой реки, ни ее берегов.

Нас погрузили рано утром, и буксир, разорвав хриплым гудком предрассветную тишину, потянул караван огромных барж вниз по течению, на Север, вслед за недавним паводковым льдом.

Сквозь квадратный люк в палубе видны были лишь небо да часовые с винтовками. Мне досталось место на верхних нарах. Здесь было сухо, и сюда, через люк, шел хоть какой-то приток свежего воздуха. Внизу же, по днищу, прокатывался слой вонючей жижи и трудно дышалось. Не прошло и часа, как началось выяснение отношений, сначала между группировками блатных из-за сфер влияния, а затем и всем остальным населением трюма, за передел мест на нарах. Конфликт перешел в жестокую драку. В ход пошли глиняные миски, за неимением другого «оружия» (все было отобрано при погрузке вплоть до ремней и костылей). Вскоре от мисок остались лишь черепки. Конвой сначала не реагировал, но, поняв, что битва может перерасти в бунт, вооружился деревянными увесистыми кувалдами на длинных рукоятках, и принялся сверху, через люк, без разбору дубасить дерущихся.

Кормили один раз в сутки. Овсяную баланду опускали в трюм в ковшах, прикрепленных к длинным шестам. За отсутствием мисок баланду набирали, подставляя черепки, шапки или просто в пригоршни. Спускаться в трюм конвой не решался.

Почти все время приходилось проводить, лежа на нарах. Они занимали все пространство. Походить, размяться было негде. Хотелось курить, но табак и спички обобрали при погрузке. И все же кто-то ухитрился добыть огонь трением деревяшек, а вместо табака мы выковыривали просмоленную паклю из бортовой обшивки.

Не видя самой реки, мы постоянно ощущали ее по плавному покачиванию, а иногда и по сильной качке с настоящей морской болезнью у заморенных зеков. ,

Недалеко от меня на нарах в окружении «шестерок» возлежал на куче телогреек и одеял весьма именитый пахан по кличке Гундосый. Там, где у него должен был быть нос, зияли две дырки, направленные вверх и немного в сторону. Одно ухо было начисто срезано, другое надорвано, как у матерого кота. Слова он произносил с таким гудением, что не всегда удавалось разобрать их смысл. Более зверского лица я не встречал, хотя самых различных харь повидал немало. Со своего ложа Гундосый вставал только по естественной надобности. Завтрак, обед и ужин, неизвестно откуда добытые, ему приносили приближенные «шестерки». В перерывах между приемом пищи и карточной игрой Гундосый пел. По отдельным признакам и словам припева это, скорее всего, была старая солдатская строевая песня «Жура-журавель». Но слова самой песни представляли собой бесконечную импровизацию. Каждый новый куплет начинался одной фразой: «Если вы хотите знать...». Дальше следовала импровизация: «Прокурорша тоже б...» — и шла рифмованная похабщина: У «ней в ж... карбюратор, а в... аккумулятор. Жура-жура-журавель, журавушка молодой...» И снова: «Если вы хотите знать, у судьи есть тоже б... у ней в ж... генератор...» и т. д. Перебрав всю юстицию, Гундосый принимался за лагерное начальство, не оставлял без внимания охрану, надзирателей, нарядчиков — словом, всю систему ГУЛАГа. Песня лилась без единой заминки в течение нескольких часов. При этом Гундосый обнаруживал незаурядную эрудицию в технике. В его арсенале помимо карбюраторов и генераторов были сепараторы, культиваторы и сотни других агрегатов. И что самое странное — слова песни он произносил вполне отчетливо.

В тюрьмах и на этапах мне довелось слышать разные песни, в большинстве своем это были заунывные, жалостливые. Эта не была похожа ни на одну: она отличалась мажорностью и неистребимым оптимизмом. И сам Гундосый все время пребывал в благодушном настроении, словно находился он в своем родовом княжестве, среди преданных холопов.

Я не мог постичь причину общего раболепия перед ним, пока случай не помог. С чего все это началось — не знаю. Очевидно, Гундосому кто-то не угодил или посягнул на его власть. Змеиным броском метнулся он в сторону. Мгновение, и его пальцы железной хваткой сжали горло жертвы. Несколько конвульсивных движений, и тело безжизненно обмякло. Некоторое время задушенный оставался лежать на спине с высунутым синим языком и вылезшими из орбит глазами. Потом Гундосый подал знак, и «шестерки» выкинули тело через люк на палубу, к ногам конвойных. Охрана даже не попыталась провести расследование, знали, что это бесполезно... Мерно покачивалась баржа, в трюме снова водворилось трагическое спокойствие, будто ничего не произошло, и Гундосый как ни в чем не бывало затянул очередной куплет: «Если вы хотите знать, у начлага тоже б...» В «песенном творчестве» — он был неутомим.