Жена, в свое время известная петербургская пианистка, первое время выступала с концертами, а после рождения второй дочери, Татьяны, полностью посвятила себя воспитанию детей.

Лиля окончила хореографическое училище и стала солисткой Белградского театра оперы и балета.

Из Белграда в Вену им пришлось перебраться, когда в Югославии во время Второй мировой войны начались жестокие междоусобные стычки.

Хотя Лиля не могла помнить свою русскую родину, она постоянно мечтала о возвращении в Россию. Признаюсь, я советовал им вернуться, не думая о том, какую медвежью услугу, возможно, оказываю своими советами.

Несколько раз я провожал Лилю домой после спектакля. Иногда мы вместе ужинали. У себя дома Лиля охотно позировала мне в театральных костюмах. На память ей осталось несколько карандашных набросков.

Лиля и Танюша все больше привязывались ко мне. Скорее всего, из-за возможности свободно поболтать по-русски. Мне также было приятно бывать у них. Но даже в этом я постоянно должен был себя ограничивать.

В моих контактах с семьей Колесовых и с другими людьми, к которым я чувствовал расположение, мне приходилось воздерживаться от установления нормальных человеческих отношений, хотя бы уже потому, что не хотел ставить их под удар в случае моего провала. Я не имел права на привязанность, не говоря уже о более серьезных чувствах, не мог отвечать откровенностью на откровенность. Вынужден был, вопреки желанию, расставаться с хорошо относящимися ко мне людьми, не объясняя причины. Для меня это было порой самым тяжелым испытанием.

Я понимал, что мои отношения с Лилей могут зайти слишком далеко, а это было ни к чему. В эмиграции Лиля чувствовала себя чужой, тосковала по всему российскому. Немецкий язык знала плохо и не испытывала охоты к овладению им. Может быть, по этой причине избегала связей с местными жителями. Меня, несмотря на конспирацию, сердцем чувствовала русским и все больше привязывалась...

Помня о задании, я как-то заговорил о русском клубе, и тут же получил приглашение сопровождать Лилю и ее мать в следующую среду.

Два дня пролетели незаметно. В среду вечером я заехал за Колесовыми, и мы отправились в клуб. Размещался он в старинном особняке с просторным залом на втором этаже. Здесь же находилась небольшая библиотека. В основном книги русских писателей. Я бегло и без видимого интереса осмотрел полки: особый интерес к ним мог показаться подозрительным. В зале уже собралось человек двадцать. Слышался негромкий разговор по-русски, по-немецки, даже по-французски. Несколько мужчин за небольшим столом в глубине зала играли в карты. Кто-то сел за рояль и негромко наигрывал какую-то мелодию... Вновь я почувствовал себя в дореволюционной России, какой знал ее по книгам и фильмам. Вдруг все на мгновение притихли, взгляды обратились на вошедшую женщину, стройную, элегантную, с темными волосами медно-каштанового оттенка, собранными в тугой пучок. Под руку с ней шел молодой офицер в венгерской форме.

Я сразу догадался, что это Элизабет Кеслер. Она приветливо поздоровалась с присутствующими. Как мне показалось, взгляд ее на мгновение остановился на мне и тут же скользнул дальше. Несколько мужчин подошли поцеловать ей руку. Вокруг Элизабет сгруппировалась целая компания, завязался общий разговор. Я понял, что у меня мало шансов удостоиться внимания этой женшины, а значит, и выполнить задание. И тем не менее я подошел поближе. Элизабет что-то оживленно рассказывала. Она хорошо владела русским, но в произношении отдельных букв, особенно «л», чувствовался легкий польский акцент. Она говорила о своей недавней поездке в Трансильванию, сказала, что в ближайшее время собирается побывать в Польше, и спросила, не знает ли кто-нибудь о положении там сейчас. Лучший повод для начала знакомства с ней трудно было представить.

— Недавно я побывал в Кракове и готов поделиться с вами всем, что мне известно, — сказал я медленно и как бы подбирая Слова.

Говоря по-русски, я не старался имитировать акцент: по легенде, я несколько лет учился в русской школе. Но нельзя было, чтобы кто-то догадался, что русский — мой родной язык.

— Какое редкое совпадение! Это город моей юности. Он по-прежнему интересует меня больше других. Завтра вы мне подробно обо всем расскажете. Мы можем встретиться в семь вечера в «Жар-птице».

Я был ошарашен такой удачей — это было невиданное везение — и я не сразу подумал о том, что мое внимание к Элизабет может не понравиться Колесовым.

К счастью, в это время в зале появилась новая пара: довольно известная певица Ксения Рекова в сопровождении своего болгарского коллеги Коларова. Она только что вернулась из Болгарии. Ее упросили спеть, и она с большим чувством исполнила несколько старинных русских романсов. Потом они пели дуэтом с Коларовым. Им дружно аплодировали.

Чтобы исправить свою ошибку перед Колесовыми, я до конца вечера находился возле них, а потом проводил до самого дома.

Ресторан «Жар-птица» принадлежал богатому сербскому эмигранту и был оборудован в старорусском стиле. Зал, мебель, деревянная посуда — все было украшено русским национальным орнаментом. Официанты в косоворотках навыпуск подпоясаны красными кушаками. На небольшой эстраде исполнялись русские песни и пляски.

Этот ресторан пользовался большой популярностью, и попасть в него можно было только по предварительному заказу. В условиях войны это казалось мне по меньшей мере странным. В тот вечер ресторан был забронирован для какого-то торжества и, соответственно, закрыт для посетителей.

Я дождался Элизабет и предложил отправиться в знакомый мне ресторан «Мароканер». Как я и ожидал, при нашем появлении в зале взгляды мужчин обратились к Элизабет. Едва мы сели за свободный столик, к нам тут же подсел майор в форме штабного офицера вермахта. Он стал бесцеремонно вмешиваться в разговор, расточал высокопарные комплименты красоте Элизабет. Майор был изрядно навеселе. Сначала мы разговаривали по-немецки, но потом она перешла на русский, чтобы избавиться от назойливого собеседника. Майор раскрыл рот от удивления и запнулся на очередном комплименте. Наконец он проговорил:

— Что я слышу? Как может фрау осквернять свои прелестные уста языком наших врагов? Даю голову на отсечение, что такое блистательное произведение искусства не могло быть создано среди грубых, грязных варваров — русских или поляков,

— Что ж, майор, считайте, что у вас головы уже нет, — сказал я, как ни в чем не бывало.

Это была невиданная дерзость, и моя петушиная заносчивость могла мне обойтись дорого. Но какую глупость ни совершишь в присутствии такой женщины, только чтобы не пасть в ее глазах!..

Майор встал и шагнул ко мне. Мне пришлось подняться ему навстречу. Он оказался ниже меня ростом, плотноватый и с брюшком. Я, пожалуй, мог бы уложить его одним ударом. Но здесь бы этого не простили. Майор не то грозил, не то визжал и брызгал слюной. Я взялся за спинку стула, наклонился к майору и очень тихо произнес:

— Исчезни, или я проломлю тебе череп!

Он отскочил и, бормоча угрозы, куда-то действительно исчез.

Оставаться здесь было опасно, и мы направились к выходу. Но едва оделись, как появился майор. Он вел за собой полицейского.

Я сказал Элизабет, что ей лучше уйти, но она отказалась. Майор показал на меня и потребовал арестовать.

Я объяснил полицейскому, что произошло. Он посмотрел мои документы, заявил, что вмешательства полиции не требуется, и посоветовал майору не увлекаться спиртным.

Это могло произойти только в стране, где не чтили своих завоевателей даже австрийские блюстители порядка. Мне снова повезло: а если бы майор приволок эсэсовцев?.. Во всяком случае, если бы подобный эксцесс произошел например в Берлине — исход был бы для меня куда плачевнее.

Я нещадно ругал себя за неосмотрительность и за то, что не смог проявить должной выдержки. Но что-то было и выиграно. Элизабет взяла меня под руку, и мы отправились к ней домой.

Да, по-видимому, в моем положении не всегда достаточно было проявлять осмотрительность и осторожность. Надо, чтобы еще очень везло. Правда, если везет чрезмерно, — это тоже плохо. Но эта опасность уже совсем иного рода... Не будь этого неразумного и неосмотрительного поступка, вряд ли бы я попал в дом Элизабет фон Кеслер.