Я все еще была огорчена тем, что незнакома с остальными членами экспедиции, и грустила о покинутой мной глиняной девушке. Но постепенно над этими чувствами восторжествовало непреодолимое, радостное возбуждение: ведь каждое продвижение скверного старого судна на несколько ярдов[16] сокращало расстояние до цели, приближая минуту, когда я смогу своими глазами взглянуть на то, что осталось от города Эхнатона..
Глава четвертая
На вокзале в Каире нас встретил Томми, единственный, не считая руководителя, член нашей экспедиции, археолог по профессии, имевший практику полевой работы. Он был филологом, и ему предстояло расшифровывать весь текстовой материал. Но так же, как и все, он занимался и другими делами: при раскопках не существует профессиональных барьеров: каждое важное открытие, сделанное на одном участке работы, непосредственно касается и всех остальных.
Томми было немногим больше двадцати. Казалось, этот высокий костлявый молодой человек с резко очерченным профилем и взглядом будущего профессора из-под очков в золотой оправе готов в любой момент устремиться вдогонку за ускользающим смыслом какой-либо надписи. Он сообщил нам, что находится в Каире уже неделю и все это время провел в музее и что Джон с супругой приехали совсем недавно.
— Они остановились в отеле «Континенталь», — сказал Томми, — и надеются, что мы все придем туда обедать. Я забронировал для вас комнаты в «Виктории», где остановился сам. Там очень недурно, и потом мы пробудем в Каире всего три дня.
Четыре часа мы провели в поезде, но это не помогло мне вновь обрести способность твердо ходить по земле. Пароходная качка так основательно нарушила мое чувство равновесия, что о Каире у меня сохранилось воспоминание, как об очень жарком городе с качающимися тротуарами.
Солнце уже село, когда мы дотащились до «Континенталя». Повеяло вечерней прохладой, и огромные пальмы чуть покачивались при свете фонарей. В ярко свешенных витринах магазинов были выставлены всевозможные безделушки и украшения, привезенные из Европы; мимо проносились блестящие машины, направлявшиеся в рестораны и к оперному театру. И не верилось, что от Тель-эль-Амарны нас отделяет всего лишь немногим более двухсот миль.
Нас приветливо встретила жена Джона и сообщила, что, хотя они приехали только утром, Джону удалось устроить большую часть дел, связанных с концессией, и повидать работников музея. Она была невысокого роста, голубоглазая, жизнерадостная, и, я думаю, мы обе почувствовали облегчение при мысли, что на раскопках нас будет двое.
Вскоре пришел Джон, и мы отправились обедать. Во время оживленной беседы мне впервые удалось внимательно рассмотреть его. Он был довольно высок и строен, но широкие плечи несколько скрадывали его рост. Джон говорил весело и непринужденно, и, казалось, между этим общительным человеком и той замкнутой, поглощенной своими мыслями личностью, которую мне приходилось встречать в Лондоне, нет ничего общего. И все же, наблюдая за ним, вы начинали понимать, что в нем скрыта необычайная серьезность и огромная сила воли.
Может быть, в тот вечер едва знакомые и к тому же неопытные коллеги вызывали у него чувство беспокойства, но он ничем не выдал его. Ведь Джон и Гильда были единственными членами нашей экспедиции, знавшими эту местность. Теперь же, когда он впервые стал руководителем экспедиции, эти четверо молодых людей, трое из которых никогда не работали в поле, будут помогать или мешать ему. Кроме того, ему предстояло организовать и контролировать работу свыше ста местных рабочих.
Когда обед подходил к концу и мы стали обсуждать планы на следующий день, в непринужденную атмосферу вкралась новая, еле уловимая, но вполне определенная нотка. Джон сказал: «Возможно, вам доставит удовольствие пойти завтра утром в музей, а во второй половине дня мы могли бы отправиться к пирамидам. Тогда у нас останется свободный день для последних покупок перед отъездом на юг».
Мы все почувствовали, что за этим вежливым предложением кроется вполне определенное требование: d нас ожидали, что мы примем эту заранее выработанную программу. Мы уже были не гостями, а участника ми одного дела — так младшие офицеры собираются вокруг стола над картой, чтобы выслушать план действий. Кампания началась.
Я очень плохо помню первое посещение Каирского музея, так как тогда мое внимание и энергия все еще были направлены на то, чтобы удержать ускользающую из-под ног почву.
В музей нас проводил английский чиновник. Его густая золотисто-седая шевелюра была увенчана темно красной египетской феской. Когда мы выходили и; машины во дворе перед зданием музея, кожаный чемоданчик его внезапно раскрылся, и порыв сильного бриза развеял все бумаги по двору. Мы бросились за ними, и мне удалось поймать несколько исправленных усеянных иероглифами гранок и печатное стихотворение, озаглавленное «До чего же я ненавижу женщин!» Естественно, большую часть времени мы посвятили предметам из Тель-эль-Амарны, разглядывая их как старых друзей, так хорошо знакомых нам по лондонским фотографиям. Здесь находилась и изящная маленькая головка из песчаника странной удлиненной формы — скульптурное изображение одной из шести дочерей Эхнатона. Тут же было и ожерелье, описание которого мне пришлось расшифровывать в то хмурое февральское утро: перед нашими глазами мягко светились ряды голубых васильков и винограда, красных фиников, желтых и белых цветочных лепестков.
Во второй половине дня мы добрались до Гизы[17], и я узнала, что нам предстояло не только осмотреть пирамиды издали, но и побывать внутри одной из них — Великой пирамиды. Мне, как и многим другим, внушают страх замкнутые пространства, и эта экскурсия была очень тяжела для меня. Но не могла же я отступить в самом начале моих египетских приключений: раз остальные собирались войти, мне не оставалось ничего иного, как последовать их примеру. Итак, стиснув зубы и внушив себе, что Великая пирамида вряд ли выбрала именно вторую половину дня этого вторника, чтобы обрушиться, я вместе с остальными нырнула в узкий проход в северной стороне величественного сооружения.
Мне почему-то казалось, что усыпальницы в пирамидах расположены на уровне земли, но коридор вдруг резко метнулся вверх, и впереди можно было различить длинный наклонный проход, скупо освещенный несколькими тусклыми электрическими лампочками. Потолок коридора был очень высокий. Деревянные планки, прибитые гвоздями к скату, служили опорой для ног. Проводник шел впереди, а мы жались к нему, и когда большая летучая мышь подносилась во мраке над нами, едва успевали нагибаться. Добравшись до верха, мы очутились в царской усыпальнице и в молчании остановились перед огромной пустой гробницей — этим необыкновенно внушительным памятником прошлого.
Молча покинув усыпальницу, мы спустились немного вниз по скату и свернули в другой коридор, который тянулся в горизонтальном направлении и был настолько низок, что выпрямиться во весь рост в нем было невозможно. Он вел в другую, меньшую, комнату, расположенную под царской усыпальницей. Странно было стоять здесь, сознавая, что находишься в самом сердце пирамиды. Каменная кладка давила на нас со всех сторон. Наконец, мы отправились в обратный путь, и, по мере того как лучи солнца начали снизу заползать в коридор, я постепенно переставала чувствовать себя ничтожной, жалкой изюминкой внутри большой лепешки. Спустя два дня наша экспедиция покинула Каир.
Был уже вечер, когда мы подъехали к станции Мэллави. Вторую половину дня наш поезд шел вдоль западного берега Нила, пробираясь сквозь нескончаемые маисовые и хлопковые поля. Солнце накалило крышу вагона. Пытаясь уберечься от белых облаков пыли, мы проехали большую часть пути с закрытыми окнами.
Высокие известковые скалы на противоположном берегу сопровождали нас, они то удалялись вглубь, тс приближались к реке.