— А у тебя, бабушка, есть? — спросил я с надеждой смутить, ввести бабку в тупик, ведь на такой вопрос не просто ответить.

— Есть. У меня все есть, че кажному человеку бог дает, да не кажный дорожит этим, меняет на побрякушки. Я крепче вас. У меня и речушка своя, и полянки в лесу…

— Да не твои они, бабушка! — вырвалось у меня уж с отчаянием. — Всех они, — дивился я бабкиной твердости и непоколебимости. — Всех, — твердил я, думая о том, что бросает, то и его, кровное. С тем он и роднится, привыкает, нет на земле ценностей, которые бы принадлежали кому-то одному, что все в жизни проходяще и переходяще.

— Как не мои? С чем человек всю жись живет, че не бросает, то и его, кровное. С тем он и роднится, привыкает к нему, держится тем… У меня дажеть дерево свое есть, под коим навечно лягу… уж наказала товаркам, кто помоложе, кто переживет меня. — Бабка замолчала, не сразу вернулась из каких-то далей: — Ну, может, и не токо мои, еще кого-то. Дак и слава богу, и на здоровье, жалко, что ли? Дак вам нынче разве надо че-то?.. За тем же разве вы погоняете? — Бабка опять надолго, отстраненно замолчала. — Лежу я иной раз на своей печи, и такое меня сомненье возьмет, такое сомненье!.. Не то вы че-то делаете, не так живете. Ниче не хотите замечать вокруг: ни неба, ни солнышка, ничего такого… А если и заметите, то так, походя… все бегите куда-то, разогнались. Для этого разве рождается человек? Вы и самих-то себя и других не больно-то замечаете. Вот я говорю с вами, говорю, а вы все больше помалкиваете да помалкиваете. И все, поди, мимо ушей пропускаете… вовсе, мол, из ума выжила, старая.

— Ну почему же?

— Выжила, выжила… — поднялась бабка, на кухне уж давно пошумливал самовар. — Ну ладно, кто попривык эдак-то жить, втянулся… — продолжала она и оттуда, — а иной ведь с другим в голове, он-то за что мыкается?

Бабка, сгибаясь, вынесла и водрузила на стол большущий старинный самовар, опять заметалась взад-вперед, собрала все к чаю: блюдца, стаканы, ложки… Предложила чаевничать на доброе здоровье.

— Вот был у меня сусед, Ваня Олюнин, — налила она себе в блюдце. — Ну, всем был хорош мужик, и хозяйственный, и тракторист хороший, всегда в колхозе на первом счету. И домик у него здесь был, как игрушечка… И вот надо стало колхозу в Пахомово его переманивать. И не просто переманивать, а прям-таки наседать начали… всю, дескать, нам картину портишь, далеко от главных событий живешь. Не могут, дескать, оне особое тут стойло для его трактора ставить… Ну, шире-дале, своротили мужика с места. Поехал наш Ваня. Дом колхозу же продал и поехал. Ехал он, ехал и до самого аж города доехал, в Пахомове и не подумал остановливаться. А че, кака ему разница? Что в Пахомове дома, что в городе. В Пахомове дажеть хужее пока, недоделки разные… А трактор ему и там дали, работай знай. — Бабка отдышалась от быстрых слов, смахнула ладонью пот со лба, наполнила еще блюдце. — Обиделся, мужик, уехал… Но, думаете, сладко ему там? Ведь я-то его хорошо знаю. Он без копошенья на своем огороде, на своем дворе не мог… Лежала у него душа к этому, к местам своим. Он вон всегда первую ягоду, первые грибки из лесу несет… А к нему не прислушались, не схотели…

Тут над столом вспыхнула лампочка, потеплилась чуток, снова потухла.

— О, заводить взялись, — пояснила бабка. — Сразу видать, что выпимши. По добру-то Устин сразу заводит.

Лампочка загорелась в полную силу и больше уже не потухала.

— Да, Олюнин наш был, поискать таких, — задула керосинку бабка. — Он тебе не поедет где не надо, по лужайке, скажем, не-ет, не поедет, не помнет… Он тебе мимо речки не пробегит, чтоб не залесть в нее, не повыбрасывать все накиданное, утепленное… всегда очистит. И ребятишкам своим то же самое наказывал. Вот какой был.

Спать мы в этот день легли рано. Надо было получше отдохнуть перед дорогой. Завтра, дождь не дождь, ветер не ветер, а выходить придется. Так ведь можно надолго застрять.

Сразу же после чая мы разошлись по своим лежкам, оставив на столе самовар и кое-что пожевать, — Вадим придет, не ложиться же ему, как рассудила бабка, голодным.

— Вы токо меня не ругайте, ребяты, — устраивалась она поудобнее на печи. — Уж я вам все доскажу, все вспомню… А то я одна-то намолчусь, намолчусь, со стенами-то разве много натолкуешь, а после меня и прорвет… Вы можете спать спокойно, не слушать, я тихонько буду.

— Ты, бабушка, хоть бы кошку держала, — посоветовал Гера.

— Да есть у меня кот-гулеван. В лесу где-то бегает. Он, летами быват, по месяцу в дом не заявляется. На него надея плохая.

Бабка наконец улеглась, успокоила свое старое тело. С минуту-другую молчала, как бы прислушиваясь к себе, настраиваясь на утерянную волну.

— Спите, ребятки… спите. Я тихонько… Я вот все над чем думаю. Мужик-от наш, русский, всегда ее, волюшку-то, любил, в леса за ней бег, в простор. Есть куда было. Перевалит хребет и в Сибирь ударится, новые земли обживать, угол свой заветный искать… И находил, и распахивал этот угол, прикипал к нему сердцем. А когда войны-то начинались, вылезал наш мужик из всех углов и шел воевать за жен, за ребятенков своих… за все, что позади оставлено. Голову готов был за это сложить… И слаживал, и побеждал… А какие вы ныне? Есть в вас внутре такое, с чем и смерть не страшна? Без коего и жить-то на свете не стоит?.. Че молчите?

И хоть бабка перед этим наказывала нам спать, не слушать ее, но спрашивала она сейчас довольно задиристо и требовательно, нельзя не отозваться было:

— Найдется, бабушка… найдется и теперь у каждого, за что он и на смерть пойдет.

— Ну, ну, — удовлетворилась бабка. Она затаенно умолкла, оглядывалась, видно, на то, что наговорила. Все ли и понятно ли сказано? И следует ли еще что-то добавить? — Человек от земли и для нее родится. Все у него от нее… А вы ныне все боле и боле отгородиться норовите… Вы счас, на землю-то, и босой ногой ступить боитесь. Его ныне укусит комар, так он от него несется, как шальной. Не чурайтесь вы, ради бога, земли-то, не чурайтесь. Ведь она, матушка, исцеляет, силу дает. Обратно вас надо кое-зачем ворачивать…

Утром, хоть погода и не очень-то обнадеживала, мы начали собираться. Авось пронесет, не выполощет дорогой. Укладывали рюкзаки, одевались и обувались тщательно, по-походному.

— Вы хошь не поевши-то не уйдите. — Бабка казалась больной, так удручали ее наши сборы.

— Не уйдем, не уйдем, бабушка… Вот за приют, за заботу, — протянул я ей деньги. — Спасибо пребольшое.

— Ой, да куда эстоль? Нет, не возьму, и не думайте, — отводила мою руку бабка. — Всего сколько-то и пожили — а такие деньги… А работу мне какую сделали! Это я вам должна.

— Бери, баб… бери, — поддержал меня Гера. — Три ведь все-таки человека жили. И на всем, считай, готовом.

— Ну разве что рубля два… — сдалась бабка, — за молочко, за сметанку.

Ни двух, ни трех рублей у меня не нашлось, однако, и бабке волей-неволей, к великому ее огорчению, пришлось взять пятерку (от другой пятерки она наотрез отказалась). К тому же я выложил на стол несколько банок тушенки, полпачки сахару и буханку хлеба, зачерствевшего, правда. Кое-что оставил на обед, остальное выложил:

— Не нести же обратно…

— Баночки ладно, баночки приму, — согласилась бабка, раз нести чижало.

Вадима до сих пор не было. Это тревожило. Как бы нам не пришлось искать его. Времени у нас и так в обрез. В поселок мы сегодня и так притащимся затемно.

Но в самый разгар сборов кто-то затопал во дворе, сбивая с обуви грязь. Вадим, больше некому. Знает, что сегодня мы не будем залеживаться, поспешил.

— Смазали уж колеса, — предстал он перед нами больше обычного взъерошенный и пугающий. С жестокого, видно, похмелья, обрюзгший и опухший. Да и переспал, видать, не ахти как, не ахти сколько.

— Эк разбарабанило тебя, — оглядел его Гера. — А мы-то вчера в баньке попарились!

— То-то, смотрю, цветешь, что майская роза, — буркнул сипло Вадим. И добавил, как в воду глядел: — С бабкой небось?.. На пару небось попарились, потерли друг дружке спинки?