Тяжело было с аппаратурой, все это знали, но в тех случаях, когда выступали рок-группы, Митя хотя бы понимал, ради чего горбатится, ругается с поставщиками, докупает что-то за деньги фирмы, а иногда и тратит часть собственной зарплаты, приобретая в последний момент исчезнувшие детали — те же шнуры или микрофонные стойки.
Больше всего его бесили претензии тех поп-артистов, которые выступали на страницах газет и журналов, честно смотрели в глаза зрителям с экранов телевизоров и говорили, что поют только вживую, без всяких фонограмм. Уж кто-кто, а Митя прекрасно знал цену всем их интервью и заявлениям.
Арадзе пел треть концерта «живьем», потом включалась фонограмма. Ну, с ним, положим, все ясно, Арадзе можно понять — что-то у него было с горлом, человек перенес несколько тяжелых операций на связках, уважительная, в общем-то, причина.
Предводитель отечественной поп-музыки, национальный секс-символ, золотой соловей российской эстрады Георгий Егоров со своей обаятельной, сверкающей улыбкой даже не спорил, поет он под «фанеру» или нет, а просто пожимал плечами — мол, что вы такое говорите, какая еще «фанера», знать не знаю никакой «фанеры», глупо даже подходить ко мне с такими словами. Этот черноволосый атлет с ангельским голосом действительно первые три песни пел «живьем» и под живое сопровождение своей группы. На четвертой песне включалась «минусовка», то есть фонограмма музыки, под которую Георгий честно пел в микрофон. А на седьмом произведении эта малина заканчивалась, и дальше, до конца, до биса шла уже чистая, милая сердцам промоутеров и исполнителей, родная совковая «фанера».
Зрители же, не ведая, что сценическое действо разделено на такие части, ни о чем не подозревали. Концерт начинался «живьем», это было слышно даже самому неискушенному и нетренированному уху. Фанаты Егорова толкали друг друга локтями и закатывали глаза — вот видите, вот слышите, наш кумир поет живьем, кто еще так сможет? К седьмой песне рассеивались последние сомнения, и внимание аудитории переключалось непосредственно на творческий акт, который Егоров учинял на сцене. Он, а точнее, режиссеры и продюсеры проекта довели концертные выступления своего артиста до гротеска, который, впрочем, вполне отвечал вкусам публики и принимался ею за высокохудожественное, со вкусом поставленное шоу.
Матвеев старался не ходить на эти представления, однако бывало, что по работе он не мог, не имел права отсутствовать в зале, и ему приходилось наблюдать все эти фонтаны огня, взрывы, клубы дыма, толпы балетных танцоров, носившиеся по сцене из одного портала в другой, чудовищные декорации, расцвеченные яркими лучами разноцветных прожекторов, лазерные пушки, водопады (настоящие водопады! Тонны воды вдруг обрушивались из-под колосников, создавая иллюзию какой-нибудь Ниагары)… Все это было тщательно отрепетировано, рассчитано, смонтировано, и вода текла ровно туда, куда нужно, чтобы не замочить артистов, языки пламени полыхали в предназначенных для них местах, а танцоры назубок знали сложную схему светящихся меток, прилепленных к линолеуму сцены, чтобы артисты видели, куда им наступать можно, а куда не следует, чтобы не угодил кто-нибудь ненароком в эпицентр пиротехнического взрыва или не сел в буквальном смысле слова в лужу.
Прежде Митя считал, что эталоном безвкусицы и сценической гигантомании на все времена останется ныне уже пожилой, но по-прежнему бодрящийся Андрей Панкратов, знаменитый еще с советских времен. Уже тогда он считался у пуританской отечественной публики «спорным» и «смелым».
Матвеев помнил этого артиста еще со школьных лет. Удивительно долгой была карьера Панкратова и отличалась удивительным постоянством. Он не менял стиль, как Раиса Неволина, не делал себе татуировку, заплатив за нее бешеные деньги, которые многим честным россиянам могли только присниться, и, рассказав эту историю всему миру (Егоров — о, вот это событие, сделал себе в Америке татуировку, как настоящий экстремал, тысячу американских долларов заплатил за удовольствие, все столичные и провинциальные газеты немедленно сообщили эту новость благодарным читателям), не устраивал громких скандалов и публичных бракоразводных процессов.
Как и десять, и пятнадцать лет назад, Панкратов скакал по сцене зайчиком, причем, по личному мнению Матвеева, довольно неуклюже скакал, непрофессионально. Пел свои песни, ни одна из которых, кроме самой первой, спетой еще в далекие семидесятые (что-то такое про мокрый город), не задерживалась в памяти. И тем не менее, взяв упорством и постоянством, Панкратов занял свое место в золотом фонде российской эстрады.
Митя, учась в своем институте, и вообразить не мог, что через десять лет он будет сам устраивать концерты Панкратову. Перестал существовать Советский Союз, прогрохотал путч, менялись президенты, менялась экономика, менялись деньги, меняли названия улицы и города, и только Панкратов оставался неизменным. Как он пел про слякотный мегаполис в семьдесят седьмом, так сейчас пел про Голливуд — с теми же интонациями, с теми же танцами, в костюмах такого же точно покроя, как и раньше. Волосы Панкратова были все той же длины и густоты, не говоря уже о том, что ни намека на седину не было в шевелюре этого бодрого, прыгучего и верткого пятидесятилетнего юноши.
Панкратов всегда стремился украсить свои выступления, превратить их в некое подобие театрального представления, и Мите казалось, что в этом направлении он, бесспорно, лидирует. Однако оказалось, что нет предела совершенству.
Если на концертах Панкратова патока и мед медленно текли со сцены в зрительный зал, обволакивали зрителей липкими, мягкими, тягучими волнами, то во время представлений Егорова эта патока и этот мед, смешанные уже с сахарной пудрой или даже сахарином, били в ошеломленных поклонников тугими струями из тысяч мощных водометов. Или — пескоструев, как посмотреть.
Митя ненавидел работу с этими представителями русской популярной музыки вовсе не из-за ничтожности их песен — наплевать ему было и на «заек», про которых кричал Егоров, и на «бэби», о которых тянул Панкратов. Митя давно перестал реагировать на качество той музыки, которую продавал. То, что ему нравилось, он слушал у себя дома, если на это хватало времени. По привычке Митя все еще говорил в дружеских беседах, что он меломан, что собирает коллекцию дисков, обожает хорошую музыку, и сыпал именами и названиями. Однако на самом деле музыку Матвеев слушал все реже и реже, а новых дисков для своей коллекции не покупал уже года четыре. Некогда было, да и, если честно, желание как-то иссякло. Музыки ему хватало на работе. Иногда это была даже весьма неплохая музыка.