Без договора нет разговора

(Аванс. Первая выплата)

1

— Как это — ничего не сделано?

Борис Дмитриевич Гольцман поднял глаза от разложенных на столе бумаг.

— Что значит — ничего не сделано? А когда будет сделано?

— Он сказал, Борис Дмитриевич, что не будет этим заниматься.

— То есть?

— Сказал, что сделает другой альбом. Что эта тема ему уже неинтересна, у него есть новые идеи и то, что он выдаст, будет круче…

— Мне не надо круче, — медленно выдавил Гольцман. — Не надо круче. Надо то, что он обещал. То, что его просили сделать. Вот это и надо. А круче — пускай он для себя делает. И сам продает. Какой аванс ему заплатили?

— Пять тысяч.

— Ничего себе… По нынешним временам… И он, значит, ничего не сделал?

— Ничего.

— Точно?

— Абсолютно.

Гольцман встал и, выйдя из-за стола, прошелся по небольшому кабинету.

Он мог позволить себе гораздо более просторное и удобное помещение, но считал, что выпячивать собственное благосостояние в данный период жизни совершенно ни к чему.

Директор продюсерской фирмы «Норд» Борис Дмитриевич Гольцман давно прошел этап дорогих иномарок и роскошных офисов. Он внутренне сам усмехался над тем, как ухмылялись, не скрывая своего настроения, приезжающие к нему москвичи — коллеги по бизнесу. Правда, далеко не все позволяли себе ухмылки по поводу его, Гольцмана, «шестерки» и небольшого офиса на пятом этаже обычного питерского старого дома. Те, кто знал масштабы работы Бориса Дмитриевича, обходились без ухмылок и подшучиваний. Посмеивались молодые — «молодые да ранние» — те, что не хлебнули еще всех прелестей, которые вываливает на головы новичков отечественная шоу-индустрия, те, для кого средний «Мерседес» был знаком отличия, символом причастности к настоящему, высокому обществу.

Не смеялись над Гольцманом и знакомые бандиты, среди которых было много «настоящих», авторитетных законников. Не смеялись, а, напротив, одобрительно покачивали головами и похлопывали Бориса Дмитриевича по плечу. Мол, сечет поляну Гольцман, не разменивается на мишуру и пыль в глаза не пускает. А значит, с ним по-прежнему можно и нужно иметь дело.

Кабинет директора фирмы выглядел более чем скромно. Черный стол, черный, вечно запертый на ключ шкаф у стены, черный же диван и в углу — высокий, выше человеческого роста, сейф.

На столе Гольцмана всегда лежали бумаги, причем, как правило, ненужные — старые газетные вырезки, макеты прошлогодних афиш, образцы билетов на давным-давно прошедшие концерты, листы бумаги с записями, сделанными впопыхах рукой Бориса Дмитриевича, таинственные стенограммы, которые и сам он в большинстве случаев уже через час после записи не мог расшифровать.

Даже оба телефона, стоявших на его столе, были какие-то невзрачные — «Панасоники» очень старой модели, давно вышедшие не то что из моды, но даже из употребления в кругах, где, как принято говорить, вращался Гольцман.

Компьютеры, факсы, принтеры, вся техника, без которой фирма не могла бы функционировать в современных условиях, особенно при том размахе, который она имела, — все это находилось в соседних помещениях, кабинет же директора дышал милой, теплой, почти советской бюрократической архаикой.

Сейчас кроме Гольцмана в кабинете находился Митя Матвеев — ведущий продюсер «Норда», принесший неприятное известие о подставе, которую устроил фирме Василек.

«Вот получит, сучара, — думал про Василька Митя, откровенно злорадствуя. — Распонтился, гнида! Воинствующая нищета… Рокер-шмокер… Художник… Сейчас Гольц его уделает… С говном смешает…»

— С говном смешаю, — остановившись напротив Мити, веско сказал Гольцман. — Художник, понтярщик…

Митя согласно кивнул.

— Набери-ка мне его номер, — сквозь зубы процедил Гольцман. — Сейчас я сам с ним поговорю.

— А его нет. — Митя развел руками.

— А где же он? — в тон ему спросил Гольцман.

— В Москву уехал. В каком-то клубе концерт ему заделали…

— Сволочь… Это его последний концерт будет.

— Еще в Минске… Через неделю. Палыч делает.

— Палыч? Я свяжусь с этим Палычем. Пусть только попробует. С говном…

Поймав Митин взгляд, Гольцман осекся.

— Афиши уже висят, Борис Дмитриевич, — сказал Митя. — Весь город заклеен.

— Ничего страшного. Мало ли что там висит… Повисит, повисит, и заклеят. Ничего страшного. У нас тоже много чего висит.

— Билеты продаются… На бабки люди влетят.

— Продаются, говоришь? А откуда ты знаешь?

— Палыч говорил. Вчера. Звонил из Минска.

Гольцман подошел к столу и пробежался толстыми пальцами по клавишам телефона.

— Але! Палыч? Привет, это я. Гольцман, да. Что? Сто лет буду жить? Чего, вспоминаешь? Ага, это хорошо. Слушай, разговор у меня к тебе есть. Там на нашего Василька билеты хорошо идут? Не очень? Слушай, давай сделаем так — ты концерт сними… Да сними, сними, не ссы. Все нормально будет. Сколько у тебя продано билетов? Сотня? Две? Ну, верни бабки. Еще не поздно, нормально. С афишами ты на сколько попадаешь? Палыч, разберемся, ничего, это же не деньги. А я тебе сделаю Василька с группой, скажем, месяца через полтора. С хорошей рекламой, со всеми пирогами… Клип запустим у вас на ТВ, покрутится пару недель… На радио дадим песню-другую. Какие песни? А мы запишем. Да, на днях начнем, так что ты больше заработаешь. Палыч, подумай. А сейчас — не советую. Да нет, ничего, просто он не в форме. Да, торчит. Он вообще на днях в больницу ложится. Не знаю, не знаю, как это он к вам собирался ехать… Он бредит, наверное? Что? В Москве играет? Ну, поглядим, чего он там наиграет. Ладно, Палыч, давай подумай, я бы на твоем месте не рисковал. Все, счастливо, дорогой.

— Вы что, Борис Дмитриевич, серьезно хотите сделать Васильку концерт в Минске?

— Да ну его в жопу! Какой там концерт! Ничего я ему не буду делать. Хотя посмотрим, может быть, он придет в себя. Свою паранойю, может быть, отложит в сторону и займется делом. Вот тогда с ним и поговорим…

— А Палыч?

— А что — Палыч? Палыч не обеднеет. А если обеднеет от такой ерунды, значит, хреновый он менеджер. Вот и все. Значит, нечего ему этим делом заниматься. Правильно?