Когда Омельченко представили и командир полка удалился, оставив нового комэска наедине с вверенным ему личным составом, капитан прошелся вдоль строя, внимательно разглядывая каждого летчика, штурмана, радиста и воздушного стрелка, вернулся к середине и пророкотал своим зычным с чуть уловимым украинским акцентом голосом:

— Отныне и навеки вечные запомните никем неписанные, а жизнью сложенные святые истины: о молодце [77] судят по выправке, о соколе — по полету; смелость — характер, опыт — качество; то и другое — боевое мастерство. А посему требую: в строй становиться опрятным и подтянутым, в полет идти хорошо подготовленным...

С первого же дня пребывания Омельченко установил в эскадрилье свои порядки: увеличил время на подготовку к полетам за счет отдыха, которого и так было негусто; стал проводить розыгрыши полетов, проверять знания летчиками и штурманами своих заданий, сил противника, действий в сложных ситуациях.

Не всем эти нововведения понравились. Кто-то сказал:

— Посмотрим, каков он в деле.

Возможность такая вскоре представилась.

Ночь стояла тихая и не по-осеннему теплая. Бомбардировщики летали но кругу: Омельченко обучал летчиков своей эскадрильи взлету и посадке. Прожекторы работали с большой осторожностью: включались, когда самолеты подходили к аэродрому, и едва они

приземлялись, сразу выключались. Было безоблачно, и немецкие бомбардировщики могли появиться в любой момент.

Сделав два контрольных полета с лейтенантом Королевым, Омельченко выпустил летчика самостоятельно. А сам пошел на КП. Туда к этому времени подъехал командир полка майор Егоров.

— Как дела? — поинтересовался майор.

— Хорошо. Второй летчик вылетел самостоятельно. Но ночь в этот раз выдалась невезучая. Вскоре в небе появился «фокке-вульф» и повесил над аэродромом светящую бомбу.

Лейтенант Ермаков, только что выпущенный в самостоятельный полет, в это время заходил на посадку. Руководитель полетов дал ему команду уйти в зону, но летчик то ли не слышал, то ли по какой-то другой причине продолжал снижаться. Прожектористы, не обращая на это внимания, выключили прожекторы и припустились в бомбоубежище.

И вот тут-то Семен нашел ответ на свой вопрос об Омельченко. Всех, кто был у КП, у самолетов, будто ветром сдуло — разбежались по окопам и траншеям, вырытым у стоянок, у складов. Семен тоже было рванулся за всеми, а в ногу, будто нарочно, предательски кольнуло. Да так сильно, что он даже присел.

Не бросился бежать лишь Омельченко. Он как стоял [78] коло КП, наблюдая за самолетом Ермакова, так и остался стоять.

Самолет Ермакова между тем приземлился с небольшим перелетом и, не погасив почему-то фар, продолжал катиться вдоль взлетно-посадочной полосы. Замедлил скорость, свернул вправо, к самолетной стоянке, и все так же не гася фар, стал кружить по спирали, медленно приближаясь к самолетам. Было ясно, что летчик в самом конце пробега выпрыгнул из самолета, боясь, что немец будет метить именно во взлетно-посадочную полосу.

— Что за чертовщина! — выругался Омельченко. Руководитель полетов высунулся из двери КП, озадаченно крикнул:

— Не отвечает! Похоже, в самолете никого нет!

И в самом деле, колпак кабины летчика был сдвинут назад.

Капитан Омельченко метнулся к бомбардировщику. При свете немецкой САБ его массивная фигура мелькнула на фоне фюзеляжа. Скорость бегущего по земле самолета была не менее двадцати километров, и если капитан, устремившийся к поручням между крылом и стабилизатором, не успеет схватиться за них, его собьет стабилизатором и ударит хвостовым колесом.

Омельченко успел. Схватился за поручни, но сил на большее не осталось, бомбардировщик с работающими моторами рванул его и потащил за собой. Было видно, как ноги волочатся по земле, поднимая дорожку пыли.

Семен, который вместе со всеми наблюдал эту картину, знал, что капитан Омельченко занимается спортом, подтягивается на турнике по двадцать раз. Теперь тоже следовало подтянуться, взобраться на крыло. Сумеет ли он это сделать?

Комэск попытался. Видно было, с каким трудом он дотянулся до крыла. Приподнял ногу и... сорвался. Если силы покинут капитана и он не удержится за поручни, то окажется под хвостовым колесом.

Омельченко, видно, ясно сознавал свое положение. Ведь спирали неуправляемого бомбардировщика с каждым витком становились все ближе и ближе к самолетной стоянке. Еще два-три витка и самолет врежется в какую-нибудь из машин...

Омельченко, собрав все силы, подтянулся и перехватил руками повыше, рванулся и оказался на крыле.

Семен даже вскрикнул от радости. [79]

Омельченко полежал на крыле секунд пять и, распрямившись, шагнул в кабину. Гул моторов тут же ослаб, фары погасли. Капитан зарулил на свободную стоянку.

Светящая над аэродромом бомба догорела и «фокке-вульф» улетел — видно, производил разведку.

Летчики, штурманы и авиаспециалисты вылезли из своих укрытий. Пожаловал к своему целому и невредимому бомбардировщику и экипаж старшего лейтенанта Ермакова. Командир, а за ним штурман и стрелки. Пристыженные, с повинными головами.

— А вы откуда взялись? — глаза Омельченко сурово сверкали, широкие густые брови круто изогнулись.

Ермаков еще ниже опустил голову.

— Бросить самолет на посадке, не выключив моторы?.. Вы знаете, чего заслуживаете? — голос Омельченко сорвался от негодования.

«Не миновать бедолагам военного трибунала», — подумал Семен.

— Но учитывая, что это ваш первый самостоятельный, — заключил капитан, — всем по трое суток гауптвахты с усиленной отработкой на материальной части!

14

Ночью 26 сентября Семен Золотарев снова вылетел на бомбежку скопления вражеской мотопехоты в районе Семеновки, что на Днепропетровщине.

Ночь стояла звездная, безоблачная. До линии фронта — ни огонька, словно вымерло все на земле. Лишь в стороне, когда пролетали мимо больших городов, были видны отблески пожаров. Вел бомбардировщик капитан Аркатов. Это был мастер своего дела. Пилотировал он без лишних эволюции — самолет словно застыл на одном месте, и только гул моторов да чуткая стрелка прибора скорости говорили о его движении.

Эскадрилью вел Омельченко. Правда, вел довольно относительно: его машину видно не было, да и те, кто шел за Аркатовым, летели в минутном интервале, в шести километрах друг от друга.

Молчал командир, молчали стрелки, и это молчание и тишина по мере приближения к линии фронта начинали давить на психику, вызывая все большую тревогу.

Перед полетом к Семену подошел заместитель командира [80] полка по политической части майор Казаринов, поговорили о том, о сем, потом замполит спросил:

— Страшновато?

Семен пожал плечами. Нет, героем он себя не считал и на первом боевом вылете очень переживал и волновался, а при мысли, что погибнет, страх сжимал сердце. Но это было тогда, теперь же он был опытнее и такие мысли гнал из головы.

Казаринов принял пожатие плечами за согласие, кивнул удовлетворенно.

— И в этом нет ничего предосудительного. Не боятся только сумасшедшие да дураки. Тем более после такой переделки, в какой вы побывали. Ничего, старайтесь держать себя в руках. Командир у вас опытный, истребителям ночью найти вас не так-то просто и зенитчики целятся по звуку.

Все это так, рассудком он понимал, и полет проходил пока — лучшего желать не надо, но нервы рассудку не подчинялись и сердце так неуемно частило, что мешало вести расчет пути, определять ветер, угол сноса... А когда впереди по курсу заполыхали разрывы, Семен почувствовал, как по телу покатились холодные капли пота. Захотелось крикнуть: «Влево!» или «Вправо!»

— Вот она уже где, линия фронта, — сказал Аркатов с сожалением. Но голос его был таким спокойным и обычным, что страх Семена дрогнул, попятился и исчез вместе с оставшимися позади разрывами. Семен облегченно вздохнул, вытер рукавом комбинезона лицо.