— И как он проявлялся, этот избыток жизненной энергии? — жадно вопросил Возняк.

Марленка смутилась еще больше.

— Знаете, я как-то глупо себя чувствую… Потому что тогда у меня воображение разыгралось и выдало совершенно идиотскую картину. Бескрайний пол, страшно грязный, вода, тряпки, пол нужно вымыть, и эта замечательная Горпина[5] прямо-таки рвется в бой, аж руки трясутся. Она кидается на эти тряпки и начинает бешено наводить блеск со скоростью квадратный километр в минуту, а пол начинает просто сиять чистотой. Мгновенная такая картинка, сверкнула и пропала, причем без повода, потому что тетка стояла на улице, никаких тряпок рядом не валялось, мыть было нечего. Но я эту картину запомнила, может быть, именно из-за полной бессмыслицы. Тетка производила именно такое впечатление.

— А дядюшка?

— Что дядюшка?

— Как эта особа была связана с вашим дядюшкой?

— А-а-а! Ну вот именно, даже этого, прости господи, дядюшки рядом не было, она одна стояла, наверное, чего-то ждала. Но, конечно, еще раньше я ее видела, в обществе дядюшки, и наверняка не обратила бы внимания, если бы не эта ее сумасшедшая жизненная сила. Она просто ключом изнутри била. Знаете… — вдруг задумалась Марленка, — вот как собака. Собака сидит неподвижно, даже не дрогнет, но видно, как она всем своим существом ждет команды хозяина, в хозяина вглядывается и ради него готова на все. Или идет с хозяином, у ноги, почти прижавшись к нему, а в ней вот эта готовность, она прямо чувствуется, что собака от носа до хвоста полна только хозяином… Вот что-то такое в той тетке было.

Возняк собак любил, знал в них толк и прекрасно понял Марленку.

— Собака должна быть отлично выдрессирована и любить своего хозяина больше жизни… — начал он с энтузиазмом, но опомнился, что пришел сюда не про собак разговаривать. Собак можно было оставить на десерт. — Я понял, она тоже так выглядела.

— Погодите, я ведь ее и позже еще видела, — вспомнила Марленка. — Раз, может два раза, примерно года три тому назад, а то и все четыре. Но я не помню точно, когда именно и где. Мне кажется, я потому и не помню, что она изменилась. Разумеется, я ее узнала, хотя она показалась мне какой-то другой, вот эта собачья жизнерадостность из нее испарилась. Она была обыкновенная, такая… апатичная. Заурядная. Словно разочарованная жизнью. Как собака, потерявшая надежду. В ней погас весь огонь, сила осталась, но без души. Я далее подумала, что дядюшка пропал и просто ее прогнал от себя.

Возняк почувствовал, что в нем самом пробуждается собачья жизнерадостность. Он принялся с бешеной энергией обкусывать исключительно жесткую грушу. Отвергнутая баба или не отвергнутая, но она просто обязана много знать.

— Если бы вы могли хотя бы приблизительно, более или менее вспомнить, где, хотя бы в каком районе вы ее видели…

— О, это я знаю. На Мокотове. Ну, может не совсем. Садыба, Черняков, Вилянов… В любом случае в южном направлении, другие стороны света отпадают. Но точно сказать не могу, простите, пожалуйста, потому что я вижу, как она вам нужна.

— Нам нужен каждый, кто знал вашего дядюшку…

Марленка досадливо фыркнула, пощупала груши и выбрала ту, что помягче.

— …но я все время слышу про женщин, — продолжал Возняк. — У него что, не было знакомых мужского пола? Ни одного друга?

Марленка на миг застыла с открытым ртом, забыв укусить грушу.

— А знаете… не было! — задумчиво произнесла она с явным удивлением. — Сейчас, когда вспоминаю, не могу припомнить с ним рядом ни одного мужчины. В те времена меня это вообще не интересовало, и я не обращала особого внимания, но сейчас вижу, что вы правы. Женщины к нему летели, как бабочки на огонь, а мужчины его не любили. А он с этими женщинами был такой невероятно услужливый, такой вежливый, полезный во всем., хотя… погодите! А может, вовсе не он для них, а они для него старались?

Возняк ждал продолжения, не говоря ни слова. Он вел следствие, и перед ним был свидетель, который, вне всякого сомнения, говорил правду, причем охотно.

Опыт целых поколений следователей доказывал, что никогда нельзя предсказать, какая незначительная на первый взгляд мелочь, какая глупая фитюлька окажется бесценной для следствия. Марленка изо всех сил старалась упорядочить свои впечатления из детства и ранней юности, потому что этот Анджей ей вообще-то очень и очень нравился…

— Я пару раз наткнулась на дядюшку с его обожательницами… за все эти годы на пальцах сосчитать можно. Но каждый раз — одно и то же. Они все были молодые и красивые и так на него таращились… словно на божество какое. Такие они все были ревностные и усердные, просто сияли. Всё готовы были для него сделать, всем пожертвовать! А он милый, вежливый, почти нежный, но видно было, что он совсем не хочет, чтобы они для него чем-либо жертвовали. Знаете, у меня такое впечатление в памяти осталось, потому что всегда ситуация была одинаковая. Ни одной из этих дам я бы в лицо не узнала, а вот что-то такое… из области человеческих отношений… в памяти зацепилось. В детстве человек не отдает себе отчета в таких вещах. Я тогда все замечала, но только сейчас нашла слова, чтобы это описать. Вы мне помогли осознать происходившее. И мне оно совсем не понравилось.

— Почему?

— Не знаю. Мне нужно над этим подумать. Что-то там было не так. В общих чертах мне кажется… как бы это выразить…

Оба помолчали, пытаясь распутать психологические узлы. Возняк в задумчивости слопал даже белые зернышки совершенно незрелой груши. Жуткая кислятина помогла ему опомниться от размышлений над тайнами человеческих душ.

— Минутку. А чем он, собственно, занимался, этот ваш дядюшка? Где работал?

Марленка даже не пыталась скрыть растерянности.

— Понятия не имею. Ну надо же! Даже в семье я ничего на этот счет не слышала. Подождите, дайте подумать… Он вроде как был на пенсии.

— На какой пенсии?

— По здоровью. На инвалидности. Так мне кажется.

— А что с ним такое было?

Почти каждый вопрос вызывал у Марленки недоумение и растерянность. Только сейчас она сообразила, как мало она знала о человеке, который всю жизнь появлялся в ее семье. Собственно говоря, более или менее хорошо его знала только та самая тетка, что уже давно умерла, а всех остальных дядюшка держал на непонятно большом расстоянии.

— Ничего с ним не было, — энергично ответила Марленка. — Если он и был чем-то болен, так разве что на голову, потому что во всем остальном он был сильный и здоровый до омерзения. Он все время что-нибудь делал, что-то устраивал, чинил… О, я догадалась. Невроз у него был! Он ни минуты не мог усидеть спокойно, ему надо было все время чем-то заниматься. Я его не любила.

— Почему?

— Потому что он вечно все критиковал, упрекал, бранил, доброго слова из себя не выдавил. Обычной искренней похвалой он бы просто подавился. И еще он постоянно был надут смертельной серьезностью, ведь недаром говорят, что серьезность — щит дураков… Может, у него просто не было чувства юмора. Меня это очень угнетало. Я прекрасно помню: как только он оказывался поблизости, в воздухе повисала какая-то тяжесть. Я так это воспринимала и почти что начинала бояться. Поэтому я с ним контактировала как; можно меньше, делала все, что угодно, чтобы удрать куда-нибудь подальше. Хотя надо отдать ему должное, он знал и умел множество разных вещей! Но всегда все лучше других, никто не имел права знать больше, последнее слово должно было оставаться за ним. А если он чего-нибудь вообще не знал и не мог узнать, тема мгновенно переставала существовать, становилась не важной, неприличной, и только хам мог вести разговоры о чем-либо подобном. Или чем-то таким заниматься.

Возняк вдруг понял, что в своей погоне за убийцей он попутно открыл мотив убийства. Гениально! Конечно! Этот великолепный скелет, безупречный череп, безукоризненные зубы… Покойник оказался более совершенным, чем убийца, мерзавец не мог этого вынести и должен был сжить конкурента со света!