Логика первых монастырских общин такая: большое общество (то есть на тот момент не принимавшая христианства или едва терпевшая его Римская империя) полностью находится во власти «князя мира сего» и «врага рода человеческого». Один спастись от него ты вряд ли сможешь. Общество как целое, даже если оно внешне примет «правильную религию» (что и происходило на глазах пустынножителей IV века), качественно не изменится. Как целое общество не способно к сопротивлению власти сатаны и отказу от его соблазнов. Остается маленькая община, которая обособила себя от слепой толпы, чтобы иметь то, за что бесполезно бороться в большом обществе.

Монастыри оказались гениальным социальным изобретением, позволившим на огромной территории всей Европы и Ближнего Востока спасти античную культуру (в христианской упаковке) во времена крушения империи и последующих нескольких веков непрерывных войн и нестабильных ранних варварских королевств. Только когда в VIII–IX веках европейские королевства относительно стабилизировались, непосредственно от монастырей произошли первые университеты, но до этого момента монастырь оказывался единственным центром культуры, мастерской «высоких» сакральных искусств, библиотекой и школой. Запрет на сексуальную жизнь, а также однополость общин накапливали в монахах или монахинях достаточную энергию для развития иконописи и зодчества, непрерывного переписывания древних книг, усердного изучения латыни и греческого. В большинстве монастырских общин разрешалось иметь скромное количество личной собственности: у тебя может быть твой крест и твоя Священная Книга, но не может быть «твоего» хлеба и «твоей» кельи.

Монастырь был коллективным собственником земли, зданий, утвари и даже одежды монахов. Однако в процессе институциализации церкви, «пережившей империю», и превращения ее в многоступенчатую международную иерархию с огромным политическим и экономическим влиянием, даже эта коллективность собственности утратилась, потому что монастыри стали во всем подчиняться папе (или патриарху, главе ордена и т. п.). Теперь судьба общины и даже кандидатура настоятеля решались церковным начальством далеко за стенами монастыря. Появилась «специализация» монастырей, одним отводилась роль тюрем для высланных из столицы лиц, другим роль преуспевающих феодальных хозяйств, эксплуатирующих окрестных крестьян, а третьим — роль художественных мастерских, обеспечивающих дворцы и столичные соборы предметами роскоши.

Монастырская община — это такая форма добровольной сегрегации, в которой изоляция от соблазнов мира, конечно, есть, но способность к социальному творчеству заблокирована неизменным уставом и непререкаемым авторитетом сакральной власти, и остается только творчество религиозное, например иконопись или церковное пение, но опять же постоянно сверяемое со старинным каноном. В этой консервативной форме добровольной сегрегации, фактически в «микромонархии», запечатлен свойственный аграрной эпохе культ неизменности и повторяемости событий, необходимых для спасения души. Со временем мало что осталось от «автономии общин», монастыри стали просто специфической частью культурной политической и экономической Большой Системы. Традиция же более творческих общин, допускавших экономический, культурный и педагогический эксперимент, досталась вышеупомянутым еретическим сектам и тайным обществам, а затем и светским коммунам социалистов, экологов и неформалов.

5/ Исламский вариант

5.1/ Аламут

Внутри мусульманской цивилизации никакой «уход общины от мира» вообще-то не задан, и потому там нет никаких, в строгом смысле слова, монастырей. Ислам как политическая доктрина обращен ко всему обществу, которое должно быть «правильно» организовано, а вовсе не к «общине избранных». Основатель этой религии, до того как встретил ангела на горе, был успешным торговцем-караванщиком, а после, создав вокруг себя преданную армию, завоевывал города. Пафос обособления от мира исламу не свойствен, мир не является «плохим», общество не является «помехой», и человек от рождения не имеет на себе никакого «первородного греха», который он должен «искупать», отказываясь от благ мира и социальных связей. Однако, как только исламская цивилизация включила в себя миллионы людей, объективное стремление многих к самосегрегации неизбежно породило специфические и очень интересные формы автономных общин, самая известная из которых Аламут в иранских горах (XI–XII века).

Их харизматический лидер Хасан ибн Саббах планировал создать целую сеть подобных крепостей, в которых некачественный «человеческий материал» переплавлялся бы в «сверхлюдей», занимающих промежуточное положение между ангелами и людьми, в «воинов между землей и небом». Эта тайная элита должна была негласно управлять миром, то есть отдавать всем правителям приказы, за невыполнение которых полагалась смерть. При этом она должна быть радикально отрезана от мира и не связана ни с одним народом или государством, чтобы не потерять понимания мудрости, данной пророку-харизматику в откровениях, а также записанной в «неразглашаемых свитках», доставшихся лидеру, согласно их вере, от древнееврейского царя Соломона (Сулеймана Премудрого), построившего храм на иерусалимской горе. Свитки эти показывались лишь самым совершенным, прошедшим до конца путь «отказа от себя ради Аллаха», копировать их запрещалось. Что касается той части знания, которая передавалась непосредственно от пророка, то записывать ее вообще не разрешалось, и эти сокровенные слова передавались устно. Насколько известно, это были в основном необычные, «более глубокие» трактовки «обычного» ислама, авторская расшифровка Корана и сунны, которая открывается единицам. Например, очень сложная концепция нахождения души не в голове и не в сердце, но в «говорящем горле» человека и т. п. Самый простой и эффективный способ создать тайный язык для посвященных — это наделить всем с детства известное поразительным и крамольным смыслом.

Политической целью «общины горного старца» была загадочная «отмена всех законов» в соответствии с аламутским лозунгом: «нет истины на земле и все дозволено на ней». Конечно, уход в горную крепость означал обрыв всяких семейных и вообще «прежних» связей. Вход женщин в Аламут в любой роли был запрещен под страхом смерти. Хасан ибн Саббах сделал следующий радикальный шаг в практике социального инобытия, усилив свою власть над сознанием общины до максимума за счет нового тезиса: «у тебя не просто не может быть ничего своего, но и само твое тело, казалось бы, неотъемлемое от рождения “твоё”, больше тебе не принадлежит и управляется извне». Даже в состоянии полного «братства имуществ» отдельность человеческих тел мешает реализовать утопию о тайном ордене сверхлюдей. Право на тело как минимальная основа индивидуальности мешает «войти в пророческий луч», в котором все принадлежит Богу, а воля Бога транслируется через харизматического лидера. Поэтому тело, как и сознание «братьев» из горной общины, должно было полностью контролироваться учителем.

Для того чтобы пережить столь радикальный отказ от себя, требовался непосредственный опыт смерти. В обществе учителя «вступающий на путь» курил гашиш и ел пищу с галлюциногенами, а потом его переносили в закрытый «идеальный сад», где для него танцевали «гурии» и ангел сообщал ему первые «тайны собственной судьбы». После возврата «из сада» молодые люди были уверены, что уже однажды умирали, видели рай и танцующих в нем под божественную музыку «гурий», общались с ангелом, но временно для выполнения особенной работы вновь возвращены на землю. С этого момента они были готовы к смерти, полностью подчинялись учителю и мечтали только о том, чтобы снова вернуться «в сад», то есть погибнуть, выполнив задание. Высокогорный Аламут был их «лифтом на небо». «Танцующих гурий», кстати, изображали другие, более продвинутые адепты этой веры, идеально владеющие искусством перемены облика, что помогало им проникать практически в любой замок или дворец мира, чтобы нанести свой удар отравленным кинжалом в сердце тому, кто осмелился перечить учителю. После посещения сада, новый адепт отвечал на вопрос о своем возрасте: «столько-то дней после моей смерти». Они собирались править миром, подготовить и реализовать финальную войну между верными и неверными и «отменить все законы» с помощью древней магии и искусных убийств. Во многие языки мира их самоназвание «ассасины» вошло в значении «виртуозные убийцы», а в другие языки как «хашишины», то есть любители гашиша. На более высокой стадии «отказа от себя» адепт уже знал, что сад это всего лишь метафора, место в крепости, наркотический спектакль, необходимый для первичной вербовки неофитов, но сознание «живой машины» уже настолько было растворено в «пророческом луче», что эта «живая машина» воспринимала такой обман как необходимую ступень «великого отказа». По словам самих ассасинов, как бы далеко от крепости они не находились, они всегда чувствовали на своих спинах взгляд своего старца, и он в любой момент мог, если хотел, вступить с ними в телепатический контакт.