На голове у Джонни-Би-Кула драная и выцветшая морпеховская повседневная кепка с черными орлом, земным шаром и якорем, отпечатанными спереди по трафарету. На вьетнамца он не похож. Из вьетнамского в Джонни-Би-Куле лишь язык. С утра до вечера он вынуждает американских солдат подвергнуться чистке ботинок, и допрашивает всех чернокожих морпехов, рассказывая им, что его отца зовут младший капрал Джон Генри, железный водила, и выспрашивая, не знают ли они, как найти деревню, в которой живет отец, и которая называется Чикаго.

Джонни-Би-Кул отвечает Дровосеку по-английски: "Все пучком, дядя. Не дергайся".

Сонг тихо спрашивает: "Неви Бак Вьет?" – "Ты разве не вьетнамец?"

Джонни-Би-Кул пожимает плечами, кивает, не отводит глаз от недоетого риса. Отщелкивает черную мясную муху. Дети очень часто спрашивают Джонни-Би-Кула, с чего это он, чернокожий иностранец, разговаривает по-вьетнамски. "Хей, не парься, мама. Все пучком. Все пучком. Какая разница".

Я говорю: "Как поужинаем, в бейсбол сыграем?"

Джонни-Би-Кул пожимает плечами. "После разберемся. Отвесь халявы, Джек. Дохаваем сначала. Все пучком".

Покончив с едой, Дровосек закладывает щепотку черного лаосского опиума в чашечку своего длинного бамбукового кальяна. Он покручивает опиум над пламенем свечи, пока тот не превращается в большой черный пузырь. И вот уже довольно пыхает, с шумом посасывая трубку и выдыхая сладкий едкий дым.

Сонг говорит Дровосеку: "Почтенный дядюшка, как прошел ваш день?"

Дровосек незамедлительно начинает подробно излагать свои жалобы на то, что ему приходится все выше и выше залезать в горы Донгтри в поисках деревьев, в которых осколков поменьше, а то в других их столько, что топор портится.

Дровосек рассказывает, что каждый день очередной лес вымирает целиком от дыма, который распыляют американские пиратские самолеты. Этот дым губит все деревья, все лианы. Птицы валятся с деревьев и усыпают собой землю. Рыба в горных ручьях плавает брюхом кверху. И перспективы дровосечьего ремесла весьма туманны.

Мы с Сонг убираем со стола, Сонг подсовывает Джонни-Би-Кулу несколько палочек сахарного тростника и обнимает его. Он выходит во двор покормить своего буйвола.

Мы с Дровосеком устанавливаем стол для пинг-понга и при свете керосиновой лампы по-быстрому играем пару-другую партий.

Пока играем, Дровосек курит "Салем", одну за другой, и рассказывает мне, в который уж раз, о "ля саль герр" – "грязной войне" с французами – о воинах, сражавшихся в горах, которым за всю жизнь ни разу не пришлось поесть в чистом доме, о своем землевладельце, который брал с людей налоги даже за листья, собранные в лесу, о том, как был совсем еще молод, когда его насильно загнали во Вьетминь.

Дровосек чем дальше, тем больше живет прошлым, мыслями он постоянно в прежних временах, когда был молодым, голодным, а за ним охотились французы. "Против великого богатства и огневой мощи французов у нас были только убеждения".

Когда американцы впервые появились в Хоабини, Дровосеку было семьдесят лет, и он ни разу не отходил от деревни дальше чем на полсотню миль. Когда в деревне впервые сел вертолет, жители решили, что это большая железная птица. Они собрались вокруг чоппера, похлопывали его и пытались накормить бататом.

Но Дровосек испугался этого странного непрошенного гостя и выстрелил в него из арбалета. За это преступление марионеточные солдаты сожгли деревню Хоабинь дотла, а Дровосека заточили в тюрьму на шесть лет.

В тюрьме Дровосек впервые услышал слово "коммунизм". Его марионеточные тюремщики так часто говорили о коммунизме, что ко времени освобождения он был начисто обращен в эту веру.

Дровосек вспоминает: "Даже в тюрьме мы были свободнее наших тюремщиков".

Я остался в этой деревне и не попал в "Ханойский Хилтон" лишь благодаря образцовому послужному списку Дровосека. Случилось это год назад очень жарким днем, когда деревенский совет под руководством Дровосека как … собрался, чтобы решить мою судьбу.

Ба Кан Бо, политрук от Фронта, упертая служака-уставница, потребовала, чтобы меня отправили – в цепях – прямиком в Ханой. Ей вторил Боеболка, надутый ее помощник. Боеболка сказал, что я Бинь Ван и "длинноносый сдавальщик" и добавил что-то еще, чего я не понял. Он сказал, что меня надо расстрелять на месте. Потом вытащил револьвер, уткнул мне в загривок ствол и вызвался проделать это самостоятельно.

Дровосек рассмеялся, обозвал Боеболку "солдатом бюрократии" и "запоздалым революционером", и деревенские старейшины засмеялись.

Я стоял перед длинным столом, установленным в тени навеса, лицом к деревенским старейшинам, а Ба Кан Бо уставила палец на мою голову и заявила, что моя перебинтованная туша в ее власти во имя Фронта Национального Освобождения. Она много чего выложила о бешеных псах-империалистах, и о том, что я один из них. Тогда я говорил по-вьетнамски еще не очень, и потому, наверно, многое упустил из представленных ею сведений. Было нетрудно понять, что деревенские старейшины склонялись в пользу ее обвинений в мой адрес.

Ба Кан Бо продолжала метать громы и молнии, и тут Дровосек прервал ее, начав стучать по столешнице своей старой вьетминьской медалью Героя Революции, похожей на нагрудный знак шерифа времен фронтира. Ба Кан Бо пыталась было продолжить свою патриотическую речь, но Дровосек не сдавался. Дровосек с силой стучал медалью по столу, как судья молотком, а когда Ба Кан Бо попыталась повысить голос, он застучал еще сильнее.

Дровосек настаивал на том, что я – его пленник, его собственный, личный пленник, и обещал деревенским старейшинам нести за меня ответственность. "Чтобы побеждать во многих битвах, – сказал он, – мы должны заглянуть в сердца наших врагов. Почему американцы дерутся с нами? Американцы – тайна для нас. Это призраки без лиц. Этот Черная Винтовка, этот морпех таит секреты, которые я раскрою".

Когда Ба Кан Бо запротестовала, Дровосек оборвал ее, почти прокричав: "Феп вуа тхуа ле ланг". А потом Дровосек вдруг начал повторять, яростно, как Джон Браун при Харперс-Ферри, или как Моисей, швыряющий наземь скрижали с десятью заповедьями, древнюю вьетнамскую пословицу: "Феп вуа тхуа ле ланг" – "Законы императора останавливаются у ворот деревни!"

Мы с Дровосеком не на живот, а насмерть режемся в пинг-понг. Он срезает летящий белый шарик и пытается загнать его мне в мозги. Я неуклюже отбиваюсь от бьющего в меня шарика, каждый раз застигающего меня врасплох, каждый раз заставляющего обороняться.

Однажды, давным-давно, я в шутку сказанул, что попробую когда-нибудь сбежать. Дровосек едва не нанес ущерб своему здоровью – так он тогда смеялся. Дровосек меньше пяти футов ростом. Время и жизнь, проведенная в тяжком труде, немного сгорбили его плечи. Грудь его костлява, крепкие ноги покрыты шрамами. Седеющие волосы редеют, обнажая высокий, широкий лоб. Пронизывающие черные глаза посажены глубоко над высокими скулами. Лицо Дровосека – открытое лицо человека проницательного, с клочковатой седой бородкой клинышком, а когда он смеется, видны крепкие белые зубы.

Дровосек любит травить военные байки о своих подвигах в войне с французами, но есть одна байка в духе "ганг-хо", которую Дровосек никогда не рассказывает: о том, за что он получил медаль и стал Героем Революции.

Однажды жарким днем, где-то в те времена, когда я только готовился появиться на свет, большой зеленый французский броневик напал на деревню. Броневик начал губить рисовые посевы и убивать людей.