А может – Блупер. Там может быть и Бледный Блупер, берущий меня на мушку.

Завтра мы подорвем заграждения. Урчащие зеленые бульдозеры сравняют с землей последние из оставшихся блиндажей, и боевой базы Кхесань в этом месте больше не будет. Морской пехоты в этом месте больше не будет. А до той поры на высотах полно гуков, и Кхесань у них – любимое развлечение. Разведгруппы противника пялятся на нас с гребней холмов, прощупывают на наличие хоть каких-нибудь признаков халявного отношения. Они все еще хотят прибрать к рукам это проклятое место, где вечные туманы.

Жизнь в зоне "Кольцо V"*:

В единственном сторожевом блиндаже, оставшемся на нашем участке, наш Салага делом занят – ящера душит. По-пацански озабоченные салажьи мозги уже не в Кхесани, они унеслись обратно в Мир и закутались в розовые трусишки Сюзи Гнилописьки. Он постанывает, используя государственное имущество не по назначению, полируя свой штык, ничего особенного – потренировать с утреца свой орган, чтоб согреться чуток, морская пехота высадилась, и все у нас в руках. Что слышно, когда хлопают одной рукой?

Я спрыгиваю в блиндаж.

Жужжит полевая рация. Я поднимаю трубку, а салага лихорадочно возится с пуговицами на ширинке.

Какая-то гребаная крыса-служака на радиовахте на командном посту в Мешочном городе требует доложить обстановку, после чего громогласно зевает.

Вместо того, чтобы ответить механическим монотонным голосом "все спокойно", я произношу с нарочитым гуковским акцентом: "Я генерал Во Нгуен Зиап. Обстановка нормальная, жопа полная".

Гребаная крыса-служака у радиостанции ржет и говорит: "Обожди чуток". Потом говорит кому-то на заднем плане: "Это Джокер. Говорит, что он япошка". Обе крысы ржут, обсуждают, какой я псих, потом голос из рации произносит: "Принято, Джокер. Вас понял", и я кладу трубку.

Салага ждет моих дальнейших действий, стоя почти по стойке "смирно".

С тех пор как Бледный Блупер начал херить белых хряков, у которых больше всего Ти-Ай – вьетнамского стажа – у меня остались одни салаги. Система комплектования выдергивает целочек из школ и доставляет их в Кхесань. Половина моих людей – просоленные чернокожие хряки, но Черный Джон Уэйн приказал своим сородичам выйти из состояния боевой готовности и войти в состояние готовности к мятежу. "Могила", майор Трэвис, предпочитает притворяться, будто никакого мятежа не наблюдается.

А тем временем салаги нуждаются в постоянном надзоре. Где-то около полуночи, когда Бледный Блупер бродит кругом и мелет языком, салаги писают в штанишки. Кому хочетсяч помирать в одиночку, да еще и в темноте?

Я пытаюсь держать салаг в состоянии напуганности до усрачки. Будешь бояться неправильно – можешь погибнуть, но правильная боязнь может уберечь от гибели. Салаги неспособны глядеть на мир суровыми хряковскими глазами. Не все хряки видят мрачные истины, что несокрушимы как алмазы – только те, кто быстро реагирует. Мертвецы – это те детишки, что не могут напрячься и врубиться в программу, за то и расплачиваются. Тут ведь как? – взрослеть надо сразу, быстро, за один день, а то повзрослеть не успеешь. Именно так. Чушь сраная, которой привыкли питаться на гражданке, здесь отрава. Пули – они ведь из настоящего металла. Пулям насрать на то, что ты тупым родился.

Лишь во Вьетнаме лицемерие чревато гибельными последствиями.

Дай салагам лишь половинку шанса – и жить тебе станет смертельно скучно. Они будут рассказывать тебе последние слухи. Они будут жаловаться. Будут сыпать банальностями с карточек из упаковок жвачки, всякой херней идиотской о происхождении вселенной и смысле жизни. Будут рассказывать о том, в каком лагере проходили подготовку, о спортивных призах, завоеванных в школе, и будут показывать фотографии девчонок-малолеток, уверяя, что это их подружки. Они будут рассказывать о том, что успели понять о себе, о боге и своей стране, будут делиться своими мнениями о Вьетнаме. Именно поэтому салаги так опасны. Они постоянно размышляют о том, как свет преломляется в воде, образуя радугу, о том, почему прорастают зерна, о том, как мацали, бывало, Сюзи Гнилопиську, а в результате не замечают растяжек. И, когда их убивают, в головах у них столько всего, что они забывают о том, что им следует оставаться в живых.

– Как зовут, говнюк?

– Рядовой Оуэнс, сэр. – Он делает шаг вперед. Я отпихиваю его обратно.

– Давно в стране, свинтус?

– Целую неделю, сэр.

Я отворачиваюсь. Я не смеюсь. Считаю про себя, чтобы совладать с собой, и выполняю строевое "кругом".

– Отвечать на этот вопрос следует "целый, на хер, день". И заткни куда подальше всю эту пэррисайлендскую херню про сэров, жиртрест. Захлопни свою вонючую варежку, жирюга, и слушай сюда. Сейчас я обрисую тебе ситуацию, потому что ты величайший засранец на планете. Не вздумай играть в карманный бильярд, когда тащишь службу в сторожевом блиндаже на моем участке. Приказываю собраться и привести себя в кондицию, рики-тик как только можно, не то твоя медицинская карта превратится в порнографию. Во Вьетнаме добренькие до конца никогда не дотягивают, здесь выживают чудовища. Тут не потопаешь – не полопаешь. Пару недель назад, в своей зачуханной школе, ты был король! У тебя была крутая тачка, и ты там перед девками все слонялся, запинаясь об елду, но хочу довести до твоего сведения, что во Вьетнаме тебе предстоит получить такое образование, какого ни одна школа не даст. Ты еще не родился, родной. И задача твоя – болтаться тут и останавливать собою пули, которые могут попасть в людей поважнее тебя. Не успеет солнце взойти, солдат, а ты уж сможешь пополнить кучу оприходованных мешков с останками, не подлежащими осмотру. Если повезет – сразу помрешь.

Салага глядит на меня так, будто я ему только что пощечину отвесил, но ничего не говорит в ответ.

– Мы ведь юные Квазимоды, звонари адской колокольни, и довольны здесь как свиньи в говне, ибо работа наша – убивать, а дела идут как надо. Командующий корпуса морской пехоты своим приказом направил тебя в Кхесань, чтобы ты здесь боевого стажу набрал и баек набрался. Но ты здесь вовсе не затем, чтобы получить О-Т-У, Орден Тупорылого Урода. Идиоты одним хороши – живут недолго. Бог дал – M79 и взял. Именно так. Добро пожаловать в бесхалявный мир.

Салага смахивает нудящего комара, пялится на свои ботинки и говорит блаженным голосом "Ай-ай, сэр", а сам меня смертельно ненавидит.

Я ничего не говорю. Я жду. И дожидаюсь, что салага поднимает глаза и глядит на меня. Он замирает по стойке "смирно", будто ему в задницу кол забили, с подбородком, прижатым к груди. "Так точно, сэр!"

Я прохожу по грязному помосту из ящиков из-под боеприпасов, с канатными петлями для переноски. Беру с огневого бруствера толстенький цилиндр из черного картона. Обрываю черную клейкую ленту, охватывающую картонный цилиндр, он раскрывается. Оливково-коричневое яйцо вываливается мне в руку – твердое, тяжелое, холодное. Скоба прихвачена лентой, ее я тоже обрываю.

– Фильмов про войну с Джоном Уэйном ты насмотрелся, это понятно. Ты, наверное, думаешь, что в Голивуд попал, и сейчас у тебя кинопроба. И в финальном эпизоде данного фильма я должен превратиться в сентиментального размазню с золотым сердцем. Но ты всего-то навсего салага гребаная, каких тут много, и из-за тупорылости своей ни хрена не умеешь – кроме как под пули подставляться. Мне на тебя насрать. Ты для меня – безымянная штатная единица в виде пучеглазого одушевленного урода. Я много пацанов повидал – как пришли, так и ушли. Я обязан сохранить твою сладкую попку в работоспособном состоянии. В механизме зеленой машины, что тут на соплях собрали, я самый кондиционный рядовой, и обязанности свои я выполнял, выполняю и буду выполнять.