— Людям с их несносными, корыстолюбивыми повадками без адвокатов — разгребателей склок и «наездов», порой более опасных, чем наезды автомашин, не обойтись, — продолжала ораторствовать она. — Ты слышал когда-нибудь о массовых увольнениях адвокатов? И не массовых тоже? Такое никогда не стрясется! В отличие от увольнений мастеров «хайтека». Чем больше униженных, оскорбленных, уволенных, тем больше у Нас работы! Это жестоко звучит. Но правда, увы, чаще жестока, чем милосердна…
— Я думаю, это с точки зрения твоей, весьма уважаемой и необходимой, профессии. Которая погружает в мрачные факты… Но разве лишь они определяют окружающий мир? — Мама это проговорила, не желая, чтобы Дебора в очередном запале запугивала Аню беспросветностью бытия. — По сути же твоя профессия как раз милосердна: адвокат — это значит защитник.
— Моя профессия обеспечит Анечке материальную независимость… Независимость от эпохи, от международных борений… И от мужчин!
Дебора обожгла меня взором победительницы.
— Один адвокат и один программист-электронщик под нашей крышей уже есть, — мягко, словно в своих тапочках-«безголосках», опять вошла в разговор мама. — Не исключено, что Анечка захочет привести к нам в дом какое-нибудь третье призвание?
Свою прошлую профессию медсестры и свои нынешние призвания — миротворца и правдолюбца — мама, похоже, в расчет не брала.
— Я буду психологом, — произнесла Аня с негромкостью своей бабушки и решительностью из Деборы. — Тем более что уже обучаюсь этой профессии.
— У кого?! — с всполошенной иронией поинтересовалась Дебора.
Аня в ответ благодарно прильнула к бабушке.
Мама никогда не считалась главой семейства, но головой семейства мы молчаливо ее признавали.
— У меня семиклассное образование, — напомнила она.
— И еще медицинский техникум! — уточнила Аня.
Мама махнула рукой.
— Ты брала уроки у жизни! — Будто подражая на сей раз моей высокопарности, Аня упрямо защищала бабушку от нее самой.
— Жизнь, конечно, мудрый и жестокий преподаватель… Многоопытный! Но тебе, дочка, я полагаю, все же придется поступить в университет. Поскольку жизнь как таковая дипломов не выдает, — нехотя сдаваясь на милость психологии, съязвила Дебора. И незамедлительно спохватилась: — Извините меня, Мария Арсеньевна…
Если к Ане подкрадывались неведомые ей значительные события, моя мирная мама, превращаясь в разведчицу, заранее и детально выясняла обстановку, в которой внучке предстояло находиться и действовать. Подобно минеру, мама обнажала и по возможности обезвреживала сложности и опасности, кои могли ее внучку подстерегать.
Когда-то, в незапамятной, чудилось мне, дали мама так же стремилась ограждать от неожиданностей и сына. Прежде чем отправить меня на мой «дебютный» школьный урок, она познакомилась со всеми тремя «классными руководительницами» первых классов — и выбрала ту, которая не то чтобы влюбленно отнеслась к моей, папиной, фамилии, а никак на нее не отреагировала, точно все ее будущие ученики были евреями. Хотя сама-то моя мама, отмечу, принадлежала к старинному дворянскому роду…
Ныне маме предстояло по-минерски проверить дорогу внучки в Иерусалимский университет. Она решила, предваряя Анино там появление, разведать, кто и как встречает абитуриентов и какой вообще на психологическом факультете климат.
Мама обещала позвонить нам оттуда после полудня. Мы с Деборой выхлопотали себе «отгульные дни». И все втроем, включая, разумеется, Аню, стали ждать послеполуденной телефонной встречи.
Я вновь убедился, что точность не только вежливость королей, но и нрав моей мамы… Она с ходу нас успокоила: абитуриентов встречают гостеприимно.
— Мне кажется, Аню здесь ждут… Я заглянула в аудитории, научные кабинеты, в библиотеку. Сама бы каждый день сюда приходила! — с добрыми, всегда обнадеживающими интонациями взбадривала нас мама. — Я утром спешила и забыла позавтракать. — Для нас накрыть стол она не забыла. — Так что не беспокойтесь: я тут немного перекушу…
Громовой взрыв оборвал мамин голос. Гробовая тишина сжала комнату. Трубка выпала у Ани из рук.
— Что с бабушкой?!
Дебора схватилась за голову. И только я застыл, онемел… не мог шевельнуться, не мог проронить ни звука.
— Я пережила их в три раза. Больше чем в три… — проговорила мама. — Они погибли. А я жива… Зачем?
— Как зачем? А мы?! — воскликнул я. Мама привычно махнула рукой.
— И без меня обойдетесь…
Аня зарыдала:
— Не обойдемся! Без тебя мы не сможем…
— Не сможем, — подтвердила Дебора.
Когда мы ворвались в палату, мама сперва чуть слышно, но по привычке своей успокаивающе сообщила:
— У меня легкое ранение… Совсем легкое. — А потом принялась повторять: — Их, которые были вблизи от меня, уже нет. Я прожила три их жизни. И даже больше! Пусть их мамы меня простят…
— За что же прощать? За что? — в ответ не прекращала возражать Аня.
— Что было бы, если б я тебя с собой захватила?
— Но ты же не захватила…
— Если б Аня оказалась рядом со мной… там, где были они… Разве можно себе это представить?
Нет, мы с Деборой вообразить себе этого не могли.
— А я почему-то жива…
Внезапно, совсем уж впервые, голос ее обнаружил себя все заглушающим криком. Крик переполнил собой палату и вырвался далеко, за окна:
— А террористов, которые их сгубили, я ненавижу! Не-на-ви-жу… Пусть будут прокляты!
По квартире мама стала передвигаться еще тише, еще незаметней, чем прежде. Задумчиво, виновато…
И из жизни она вскоре ушла безмолвно, во сне, никого не разбудив… Истомленное заботами и бедами сердце остановилось.
О’кей!
Водевиль в прозе
Медсестра, которая принесла новорожденного Зяму в палату к Берте Ароновне, убежденно произнесла:
— Он — красавец!
Так она называла всех новорожденных мужского пола. А женский пол был представлен исключительно красавицами. Но догадываться об этом Берте Ароновне не хотелось.
Медсестра принялась заигрывать с Зямой: подмигивать ему, кокетливо ворковать. «Моего сына погубят женщины!» — решила Берта Ароновна. И эту тревогу пронесла через всю свою жизнь.
Прежде она внушала себе, что женщины непременно погубят ее мужа. И держала его не на коротком, а на кратчайшем поводке. С таких поводков, как известно, срываются… Берте Ароновне это известно не было. И все же она придумала целую систему профилактических действий.
Для начала Берта Ароновна лишила супруга какой-либо окраски — внешней и внутренней.
Чтобы не бросался в глаза! Имя Натаниел в глаза не могло бросаться, но в уши — могло. Укоротив его ровно наполовину, Берта Ароновна стала называть мужа — Ниел. Он не ел, не пил и вообще без соизволения жены не предпринимал ни единого шага. Для дальнейшего упрочения авторитета и власти она сохранила за собой привезенное семь лет назад из города Могилева имя-отчество, хотя все вокруг звались по именам.
Берта Ароновна так запугала мужа женской опасностью, что он при встрече с неординарными особами противоположного пола устремлялся в противоположном от них направлении. Если же, несмотря ни на что, доводилось столкнуться, у Ниела от растерянности опускались руки, глаза и все остальное. Одним словом, от женщин он держался подальше. А для близости ему нужна была только Берта Ароновна. Другой поводок был уготован Зяме. Итого, поводков было два, поскольку и рук у Берты Ароновны, на беду, как у всех остальных, было всего лишь две. Хотелось бы держать на цепи и женщин, представлявших угрозу. Но это оставалось мечтой.
Таким образом, полностью оградить Ниела и Зяму от опасности она не сумела. Но старалась, чтобы на пути им попадались женщины неприметные, а чтобы привлекательные к общению не привлекались.
Она была из тех мам, которые оставляют взрослых сыновей при себе. Для этого сыновья должны осознать, что, во-первых, все остальные женщины их не достойны, а во-вторых, что супружеские узы — это вериги. Зяма все это уяснил в раннем возрасте. Берта Ароновна оповещала об ужасающем количестве семейных драм и разводов. А раз все кругом разводились, сходиться Зяме ни с кем не следовало.