Ты, моя бедная мамочка, в последнее время, если где-то что-то случается, неизменно утешаешь меня такими словами: «По сравнению с ножевым нападением на тебя — это не трагедия, это пустяк. Пойми… Ты же у меня самая умная!» Я действительно самая умная… у тебя. Потому что, кроме меня, у тебя уже никого нет. Не осталось. Не считая, конечно, хора. Но ведь мужа он тебе заменить не может… Да и я не могу. Теперь вот будешь печалиться и по поводу истории с моим бывшим мужем. Прости меня, мама.

Воссоздаю события, чтобы ясно было, в чем я себя виню и в чем каюсь…

Это был канун твоего дня рождения. Я захотела преподнести тебе солидный сюрприз. Но чтобы он оказался «солидным», необходимо было много продуктов: собиралась весь твой хор пригласить… Он распевал в тот день где-то в далеком городе (если в Израиле есть далекие города!), а я в это время вознамерилась заранее приготовить распрекрасный завтрашний пир. Хотелось, в том числе, чтобы ты забыла о доброй стране Австралии…

Регулярно, следуя наказам глазных врачей, ты просила меня не перегружаться, не таскать тяжестей. Но как «непослушная девчонка» я перегрузила, до отказа забила будущим пиром нашу безразмерную сумку. Она заваливалась то на одну, то на другую сторону — я меняла одну руку на другую, потому что обе они у меня поочередно, как говорится, «отваливались». Тогда-то ко мне возле светофора, на уличном переходе, и обратился симпатичный, улыбчивый молодой человек в кипе. И на чистейшем иврите предложил свою помощь: «Не могу видеть, как вы надрываетесь!»

Сколько раз ты умоляла меня не вступать в общение с незнакомыми мужчинами… Особенно на улице! Но я как «непослушная девчонка» услугой его воспользовалась. Быть непослушной девчонкой… Это звучит мило, забавно, а на самом деле иногда оборачивается жестокостью. По отношению к мамам…

Освободившись от тяжести, я сообщила, что готовлюсь к твоему дню рождения. И он желал тебе всяческого добра. Говорил: «Если дочь тащит такую поклажу, значит, она отдает матери не только сердце, но и все свои силы». Вблизи нашего дома он попросил: «Напишите, если не трудно, номер вашего телефона, чтобы и я мог вашу маму завтра поздравить». И протянул мне листок. А ручки у него не оказалось. Я пригнулась, полезла в сумочку… В тот момент он сорвал с затылка кипу, швырнул ее яростно на дорогу. А меня сбил с ног и швырнул на землю. Нож вонзился куда-то в спину. Потом второй раз… А сквозь кофточку спину мою обожгла его ненависть. Это был зверь. Извините меня, звери, за такое сравнение…

Допускаю, что, не всех матерей следует слушаться. Может, не всех… Но каждому твоему слову я обязана была верить. Прости меня, мама.

Я поняла, что мне предстоит новая операция.

И, вероятно, нелегкая. Поняла, когда появился папа. Иначе бы он сюда не приехал… А теперь вы вместе будете сидеть возле операционной и ждать результата. И папа будет держать твою руку в своей. Я сквозь наркоз и сквозь все больничные двери это увижу. А потом вас вместе впустят ко мне в «реанимацию». Если папа насовсем с нами останется, я не буду жалеть, что тот «симпатичный» бандит два раза всадил в меня нож. Правда, не буду жалеть! Папа сказал мне в палате: «Как я мог фактически отпустить вас одних?! Доверить человеку, которого не уважал… которому никогда не верил!»

Врачи, я чувствую, очень тебя напугали. По-моему, это не откровенность, как они полагают, а бессердечие. Так я им и сказала во время «обхода». Они пожали плечами… Выходит, опять тебе из-за меня мучиться? Не одной, слава Богу: рядом с тобой будет муж. Но все равно прости меня. И не терзайся! Я не огорчу тебя. Обещаю…

Мама, родная моя, я же обещала, что все будет нормально. Когда вас с папой, о чем я мечтала, пустили в реанимацию и я увидела, что оба вы плачете, я поверила: мы с тобой можем заменить папе даже Минск. Ты не поверишь, но я, в самом деле, не жалею, что так случилось в тот день…

«Если б не мой день рождения…» — повторяешь и повторяешь ты.

Выходит, ты взвалила на себя вину за все, что произошло. На свой день рождения и чуть ли не на то, что ты вообще родилась. Какими словами тебя переубедить?!

Почему они вас не щадят? «Сепсис, осложнение…» Сами все усложняют… в нашей семье. Откуда они взяли, что я себя плохо чувствую? Я чувствую себя хорошо: мы снова вместе, втроем. И температура подскочила от счастливого возбуждения, а не от сепсиса. Я не поддамся болезни, мамочка. Ведь я — «непослушная девчонка»!

Мамочка, я не позволю сбыться плохим предсказаниям. Это был бы самый страшный мой грех. Я буду непослушной, как никогда! Клянусь вам обоим…

Еле вытащила из-под подушки свою тетрадь. Не замечала раньше, что она такая тяжелая. Я не имею права вас покидать… Но если вдруг что-то случится, простите меня…

Амплуа

Я знал, что он не любит евреев. Но что он не любит вообще никого, не догадывался.

— Странно, что вы до меня дозвонились: мама моя телефон практически заблокировала. Папин голос, представьте, почти не помню: он не мог пробиться сквозь мамину говорливость. Слабым человеком был мой папа!

Так он аттестовал собственных родителей при первой же нашей встрече. Даже отца усопшего не пощадил. О мертвых, как известно, приличествует вспоминать либо хорошо, либо никак. Но хорошо он не отзывался, как стало мне ясно, ни о ком. Не зря к нему приклеилось прозвище Собакевич. Даже когда я дежурно объявлял шедеврами драматургические творения классиков, он снисходительно подергивал плечами: дескать, возможны разные мнения. По крайней мере, перед закордонными именами он преклоняться не собирался: подумаешь, Мольер, Бомарше или какой-нибудь Лопе де Вега!

Внезапно дверь режиссерского кабинета, который я предпочитал называть комнатой, не раскрылась, а распахнулась.

— А где туалет? — с порога взмолился мальчишка. Ему было невтерпеж…

Я вскочил и, высунувшись из комнаты, указал ему путь к спасению.

Вместе с мальчишкой ворвалось ликующее буйство фойе.

— Опять эти дети! — Мой гость прикрылся рукой, будто защищаясь от детства.

— Извините… утренний спектакль. И к тому же антракт, — оправдался я. — Вы устали от детей? Их у вас много?

— Нет и не будет!

— Почему-у? — бестактно полюбопытствовал я.

— Годами над ними кудахтать… без всяких шансов на благодарность!

Видимо, он не желал оказаться в положении своих родителей.

В телесериалах и кинобоевиках он не расставался с мощным отрицательным обаянием. Словно автоматом Калашникова приканчивал им людские надежды и судьбы. Его заодно и Киллером тоже прозвали. Но в смысле психологическом…

И все же, зная о его прозвищах, я на целый сезон позвал Киллера и Собакевича в свой театр. Который, как диагностировала критика, тяжко недомогал… Приглашая кинокумира, я прибегал к лекарству, вызывающему много «побочных явлений», но, как надеялся, и к спасительному. В конце концов, я приглашал талант, а не характер! Точней сказать, не приглашал, а перекупал. Футболистов и хоккеистов перекупают за суммы семизначные в долларовом исчислении. Я же предлагал сумму неконвертируемую и всего-то с пятью нулями. Однако она превосходила в тот год его киношные перспективы.

Талант со мной торговался, а я, картинно хватаясь за голову, уступал. Договор он перечитывал и подписывал с алчным дрожанием рук.

Кинозрители и фанаты телеэкранов были им заворожены… Среди коллег о его нраве ходили пугающие легенды, кои, увы, легендами вовсе не были. Но не одними же его и своими коллегами я собирался заполнять зрительный зал!

Он был человеком без возраста: ему можно было дать тридцать пять, но и пятьдесят восемь — то и другое, как ни удивительно, не имело значения. Непроходимая каштановая шевелюра будто опиралась на седые виски. Поговаривали, что именно в этих каштановых зарослях, как в бороде Черномора, и таилась сила, наповал сражавшая киноманов. Нечто демоническое угадывалось и в резких, отточенных чертах лица, а глаза источали либо насмешливость, либо высокомерие. Фамилия была созвучна его манерам и казалась псевдонимно выразительной: Наскоков.