Не успели в колхозе убрать овес и докопать картошку, как Сеню призвали в армию. Он зашел попрощаться и сказал:

— Желаю, Андилина Ивановна, всего самого наилучшего! Прошу проследить за прессой: Семен Коптелов о себе даст знать!

В этот вечер Ангелина грустила. Может быть, жалела Сеню, а может быть, боялась нового бригадира, черного горбатого мужика, единственного в деревне, кто остался совсем равнодушен к ее молодости и яркости.

Утром он чуть свет приходил к дому вдовы и дубасил в наличник:

— Подолгу спите, едри вашу мать!

Марианну в поле не брали. Она бродила по огороду, разглядывала торчащие из земли желтые пузики репок, бурые узлы свеклы, накрытые зонтиками из собственных листьев. Осторожно трогала рукой холодные кочны капусты в лопнувших рубахах. Ей хотелось что-нибудь съесть, но она никогда самовольно не вырвала ни одной морковки.

— Святой ребенок, — говорила вдова.

Однажды к вдове зашла соседка. Поговорили про то, про се, и соседка вдруг спросила:

— Долго ты дармоедок этих кормить будешь? Ведь ты себя оголодишь начисто. Ну, добро бы еще девчонку, а энту толстозадую чего жалеть? Ведь она тебе в огороде копка не сделала.

— Да Бог с ими, — печально отозвалась вдова. — Не поле-польское у меня картошки этой. Всего-то мешок рассаживала. Сама выкопаю.

Овес весь убрали до снега и сразу принялись молотить. Целыми днями на току трещал барабан и стукала веялка. В приводе ходило три пары бокастых лошадей, и в гривах и в хвостах их густо желтела овсяная полова. Мальчишки свистели и щелкали кнутами. Бригадир, тот самый черный, горбатый, широко разводя локти, пихал снопы в барабан молотилки. Бабы парами, будто танцуя, подхватывали на грабли обмолоченную солому и гнали ее граблями дальше по току, вытрясая неосыпавшееся зерно. За током росли овсяные клади, и ветер сбивал им макушки, словно шапку на ухо.

Марианна подошла поближе, чтобы посмотреть, и мальчишка, отгребающий от веялки зерно, сказал ей:

— Гоняла бы воробьев. Какое-никакое, а дело. Воробьи не очень пугались Марианны, хотя она усердно махала прутиком и кричала:

— Кыш!..

И все-таки бригадир, из черного ставший желтым, погладил ее по голове и в обед велел налить ей молока, как и другим молотильщикам.

Дома Марианна сказала:

— А я сегодня тоже немножко работала!

…Первый мороз пришелся на третью неделю сентября. Не убранные еще с огорода кочны капусты как будто кто-то обсыпал мелкой белой солью. Когда днем пригревало солнце, над стожком сена, сложенным у вдовы в огороде, курился голубоватый парок. Стог обсыхал, и тогда от него начинало приятно пахнуть чаем. И из леса ветер приносил преловатый, сладкий запах.

— Это чем так пахнет, тетя Агния? — спросила Марианна у вдовы.

— Опятками, чуешь. Самое им время.

После уборки колхоз выделил Ангелине пять пудов мелкой картошки и два мешка капусты, уже схваченной морозом. И еще телегу обмолоченной овсяной соломы.

— Интересно, что я должна с ней делать? — недоуменно спросила Ангелина.

— Зимой всякой травинке рады будем, — заметила практичная вдова.

Собираясь в школу, Ангелина долго не решалась надеть на себя шушун на вате, который жертвовала ей вдова. Шушун был ветхий, истертый на локтях и крепко засаленный по вороту. К тому же он был и мал Ангелине: она еще не вовсе спала с тела, а вдова была женщина дробная. Главное же — шушун этот удивительно не вязался с туфлями на каблуках и шляпой из лилового фетра.

— Нет, не могу, — сказала Ангелина, побледнев даже, и быстро сняла с себя вдовью справу, пахнущую сундучной лежалостью.

Она надела свою жакетку из синего бостона, рукава и ворот у которой тоже страшно лоснились, и ушла. А вечером молча плакала.

В это позднее январское утро у вдовы было очень скорбное, черное лицо.

— Поприели мы все, деушки, — сказала она, поставив самовар на пустой стол. — Промышлять чего-то надобно.

После этого наступила такая же пустая тишина, только слышно было, как подтекает самоварный кран.

— А вы козочку доить не пойдете? — виновато спросила Марианна вдову, вздрагивая, хотя в избе было уже вытоплено.

— Отдоилась наша козочка: окотна…

Ангелина ушла в школу, не сказав ни слова и надев тот самый вдовий шушун, от которого она отказалась три месяца назад. Тем более что в этот день она решила пойти на Муроян, в исполком. Да и шушун теперь не был ей узок.

Вернулась она поздно. Вдова, несмотря на утреннее предупреждение, смастерила пустые щи.

— Скажите, далеко отсюда деревня Боровая? — вдруг спросила, не глядя на вдову, Ангелина.

— Да порядком. Одним днем туда-сюда не обернешься.

— Мы теперь там будем жить…

Вдова в растерянности обронила ложку. Взглянула на Марианну и увидела, что она раскрыла рот с маленькими слабыми зубами, будто кто-то причинил ей внезапную боль, от которой у нее захватило дух. И вдруг Марианна закричала, зажмурив глаза, на которых сразу же выступили слезы, и стуча по столу маленькими, бессильными кулаками:

— Нет, нет, нет, нет!.. Не поеду!

— Не говори глупости, — тихо сказала Ангелина. — Я уже обо всем договорилась…

В Боровую они приехали к ночи. Воевала метель, шевелились сугробы. Ангелина и Марианна неподвижно лежали в коробе, накрытые белым от снега куском кошмы.

— К школе, что ль? — спросил возчик. Ангелина подняла голову:

— За церковью, третий дом от угла…

— Это что ж, к Рядкову, значит?

Выбеленная снегом лошадь пошла дальше. За санями тянулись две глубокие борозды, как на пахоте. В домах уже не было огней, и они казались черными пнями под белой снежной шапкой.

— Ну, подымайтесь, приехали!

Марианна попробовала встать на ноги и упала: теперь уже на ней была надета вдовья одежина, доходившая ей до пяток.

На стук долго никто не отвечал. Нерешительно стучала Ангелина, потом начал бухать в ворота возчик. Он, видно, тоже сильно замерз, потому что несколько раз густо обругался. Наконец хозяин им открыл. Это был высокий пожилой мужик с черным клоком бороды. Он пристально вглядывался в две белые фигуры — женщины и девочки, прижавшиеся к воротам.

— Кто такие?

— Вы забыли? Вы меня звали к себе… — слабым от холода голосом сказала Ангелина. — Мы из Тихого…

— Ишь ведь! Верно, звал.

Рядков стирал ладонью снежинки, которые таяли на его непокрытой, с проплешиной, голове. Он как будто и не спешил пускать приезжих в свой двор.

— Да ты што, так твою мать! — рассердился возчик. — Пусти их в избу-то. Ведь шешнадцать верст по метели ехали.

Рядков зажег на кухне слабую лампочку и тут же загородил окошко большой грязной подушкой, чтобы свет не был виден с улицы. Теперь маленькая боязливая Марианна разглядела как следует его лицо. У Рядкова был крупный, решительный нос, глубокие, почти невидные зрачки. Нижняя, по-молодому розовая губа чуть отвисала, показывая желтоватые, но еще нерасшатанные зубы.

На нем была нижняя рубашка с тесемками у ворота. Тело под рубахой угадывалось сухое, но сильное. На плоской груди серебрилась цепочка с крестом.

— Пожаловали, значит? — улыбаясь, спросил Рядков. — Ладно.

Очень хотелось есть. Так хотелось, что дрожали пальцы. Но Рядков ничего им не дал, хотя под лавкой стояла большая миска с молоком для кота и туда был накрошен хлеб. Кот этот, зеленоглазый, корноухий, терся у хозяйских ног, однообразно, но преданно урча.

— Ложитесь, — велел Рядков. — Ты туда, а ты туда… — Он указал Ангелине на кровать за перегородкой, а Марианне — на узкую лежанку, куда вспрыгнул кот.

— Мы вместе, — попросила Ангелина.

Он посмотрел на нее испытующе. Розовая губа его сложилась совочком, и он усмехнулся.

— Воля ваша.

Ангелина и Марианна легли на кровать, почти не раздеваясь, и накрылись с головой, потому что им казалось, что хозяин и кот смотрят на них с печи.

— Я боюсь, — на ухо мачехе сказала Марианна. Утром Рядков разбудил их сам. Пальцы его крепко взяли Ангелину за плечо.