(Фраза Рылеева, сказанная Кюхельбекеру позже на вопрос о Якубовиче: "Он там нужен", если глуховатый Кюхельбекер правильно ее расслышал, носит скорее саркастический характер: около императора Якубович, изменивший своему слову, нужнее, чем в рядах восставших.)

Якубович принял свое решение до того, как встретил Рылеева и Пущина. "В бытность мою в колонне бунтовщиков, кроме двух Бестужевых и князя Щепина-Ростовского, я никого не видал". А с Рылеевым и Пущиным он говорил на ходу — они спешили к москов-цам, не знали еще ситуации и не могли давать ему никаких заданий…

Фраза Якубовича, переданная Николаем: "…услышав, что они за Константина, бросил и явился к вам", безусловно, неточна, ибо бессмысленна. Присоединяясь к мятежникам, Якубович с самого начала должен был знать, что они за Константина, — иначе чего бунтовать?

Сравнивая различные свидетельства, можно представить себе, что Якубович так и сказал императору — был за Константина, но понял незаконность своих действий и явился к вам, как законному монарху. Для Николая раскаявшийся мятежник был в этот момент сущей находкой. После ранения Милорадовича императору и самому отнюдь не хотелось вступать в разговоры с восставшими и посылать к ним близких к себе людей тоже. Естественно было ему предложить Якубовичу роль посредника. Если Якубович на это рассчитывал, то он рассчитал точно.

Якубович, как видим, не решился предъявить Николаю конкретные требования. Он лавировал. Он постарался запугать молодого царя, сообщив, что "Московский полк почти весь участвует в бунте", что было преувеличением. Он хотел понять, склонен Николай к переговорам, к уступкам или нет.

Судя по имеющимся свидетельствам, он принял рать посредника, не преминув сообщить о ее опасности и собственной храбрости. Он начинал какую-то свою игру, вряд ли продуманную до конца, но укладывающуюся в общую батеньковскую схему.

Он нарушил утреннюю договоренность с Булатовым — действовать сообща. И Булатов напрасно искал его вокруг Сенатской площади.

Николай велел Якубовичу предложить мятежникам вернуться в казармы в обмен на амнистию. Якубович направился к каре, размахивая белым платком, его встретили криком "ура!". И он сказал своим товарищам, что император их боится, и посоветовал держаться крепко.

Потом он вернулся к Николаю и сообщил ему, что мятежники "решительно отказываются признавать императором кого-либо, кроме великого князя Константина". Очевидно, целью этой "челночной дипломатии" было подготовить момент для предложения некоего компромисса.

Николай на этот раз предложил Якубовичу разъяснить мятежникам позицию Константина. Но Якубович понимал, что заходить слишком далеко в разыгрывании своих недавних соратников не следует, и отказался выполнять это поручение. Вместо него пошел флигель-адъютант Дурново и едва не был заколот московцами. Тогда Якубович снова отправился в каре.

Все это происходило приблизительно от двенадцати двадцати до двенадцати пятидесяти. Поскольку от "ставки" Николая до московцев была сотня метров, то походы туда и обратно занимали минуты.

Дипломатическая деятельность Якубовича закончилась весьма драматически. Скорее всего, в каре разгадали нечистоту его игры. Сутгоф писал потом: "Якубович был оскорблен на площади кн. Щепиным-Ростовским". Поскольку, отправляясь к Николаю, Якубович как бы выполнял поручение Щепина, то, надо полагать, князь потребовал у него отчета. И не был удовлетворен результатом. Более того, Якубович сказал на следствии, что в этот второй его приход к восставшим "солдаты хотели меня тут заколоть". Этот второй его визит был столь короток, что он не успел рассмотреть, кто же еще из членов тайного общества пришел в каре.

Что произошло в каре, мы не знаем. Но ясно, что восставшие отнюдь не склонны были в этот период слушать предложения о капитуляции и прощении, — Милорадович был тяжело ранен, а Дурново и Якубович едва не заколоты.

Хождения Якубовича прекратились с приходом лейб-гренадер Сутгофа. Случайное это совпадение или же изменилась ситуация в каре, настроение восставших — можно только предполагать.

Но безусловно другое: с этого момента Якубович считал вчерашних своих соратников — врагами.

Адъютант Милорадовича Башуцкий рассказал, что делал Якубович, уйдя с площади. Храбрый кавказец не засел дома, как можно понять из его показаний. Он снова совершил поступок трудно предсказуемый.

Приблизительно через час после того, как Милорадовича принесли в конногвардейские казармы, врачам стало ясно, что он умирает. Башуцкий собрался во дворец, чтобы сообщить эту весть. "Сходя по лестнице, я услышал стук сабли, колотившейся о ее ступени, и сказал человеку, который шел наверх, чтоб он подобрал ее. В туже минуту этот стук замолк. На первом повороте мы встретились, то был Якубович… Быстро спрашивал меня Якубович, справедливо ли, что граф безнадежен, умолял, как о милости, взглянуть на него, проклинал убийц, обнаруживал все признаки глубокого отчаяния".

Якубовича не было на площади, когда Каховский стрелял в Милорадовича. Естественно, находясь все время рядом с площадью, он не мог не знать о случившемся. Но до поры он был увлечен своей ролью посредника между правительством и мятежниками. Когда же игра оборвалась так обидно для него, то он вспомнил о своем друге последних дней. А может быть, их связывала не только приязнь, но и дела политические — в умеренном варианте. Тогда становится еще яснее отчаяние Якубовича: раньше в случае поражения радикалов из тайного общества у Якубовича оставалась надежда на сотрудничество с Милорадовичем и его сторонниками. Собственно, убеждая Николая в неколебимой верности восставших солдат Константину, Якубович объективно работал на Милорадовича. Пуля Каховского разрушила и этот вариант.

Посмотрев на умирающего Милорадовича, Якубович, "весь красный и заплаканный, вполголоса начал проклинать "разбойников", совершивших это неслыханное подлое злодеяние…".

Если и раньше полулиберал Милорадович, деятель без определенной политической программы, но храбрец и рыцарь, был Якубовичу понятнее и ближе сосредоточенных на своей идее Рылеева, Оболенского, Трубецкого, то теперь — после разрыва с ними — он, конечно же, ощутил искреннюю скорбь по умирающему.

Когда Якубович повез Башуцкого к дворцу в своей карете, то оказалось, что у кавказца с собой целый арсенал. Он заезжал ненадолго домой, взял карету и вооружился. ""Я вооружен до ушей; вот со мною еще ружье, шашка и кинжал". — "Но к чему же все это?" — спросил я, несколько удивленный, не отдавая ему пистолетов, от которых он хотел меня освободить. "Как к чему? Разве вы не знаете ничего о деле вообще и о мне в особенности?" — "Ничего, я все время был при графе". Он рассказал мне тут живо и картинно (Якубович говорил чрезвычайно хорошо), как был завлечен в заговор, — как накануне, застав заговорщиков в их собрании делившими между собой казенные деньги, домы, дворцы, он предал их анафеме и объявил им, что с этой минуты не участвует в их подлом деле; как явился поутру государю на площади и был послан им к увещанию бунтовщиков солдат; наконец, как многие из прежних соумышленников в злобе на него ищут его по городу, являлись уже к нему на квартиру и один даже стрелял в него на перекрестке улицы".

Возможно, Башуцкий, вспоминая рассказ Якубовича, что-то добавил или переиначил, но стилистика храброго кавказца просматривается здесь совершенно безошибочно. Якубович понимал, в каком двусмысленном виде предстанет он перед современниками и потомками, и на ходу создавал романтическую легенду, выгораживая себя и клевеща на своих недавних соратников.

Конечно, он ни минуты не думал, что Рылеев или Пущин будут пытаться убить его. Но то, что Башуцкий сообщает о вооружении своего спутника, — не выдумка. Якубович показал на первом допросе: "Возвратясь домой и опасаясь бунтовщиков, зарядил оружие и не велел никого людям пускать к себе". Все свои романтические игры Якубович играл всерьез…