В этих условиях ничем не могли помочь натурфилософские рассуждения, ничего не предложили ни Лысенко, ни его последователи.
Необходимо было мобилизовать опыт тех, кто изучал действие радиации, в том числе жесткой, на живые ткани, кто имел опыт исследования рентгеномутантов. Физики требовали развития современной биологии, и в первую очередь генетики.
Очень похоже на то, что развитие атомной промышленности и ядерного оружия оказалось для Сталина решающим аргументом в пользу ликвидации монополии Лысенко»[1036].
Летом 1952 года Сталин дал указание ликвидировать монопольное положение Лысенко в биологической науке. Но сам процесс реализации этого указания занял некоторое время, но фактом является то, что вождь наконец внял голосу здравого смысла.
Однако вред, нанесенный тем явлением, которое получило название лысенковщины, был не только огромным, но – и это весьма важно – он стал, как ядовитые газы, распространяться на некоторые другие отрасли науки. Гонения со стороны Лысенко на своих оппонентов внесли резкое обострение и на других участках науки. Стали планировать проведение аналогичной дискуссии в сфере физики с критикой теории относительности Эйнштейна и физического идеализма в квантовой механике. Некоторые физики из МГУ последовали примеру Лысенко и начали предпринимать атаки на В. Фока, Л. Ландау и других крупных ученых, вносивших огромный вклад в теоретические разработки оборонных проектов. В газетах начали даже публиковать материалы с критикой кибернетики. Словом, идя таким путем, советская наука могла оказаться в болоте. Но этого не случилось, поскольку сами события пошли по другому руслу.
Читатель, вероятно, уже сам сделал вывод о том, что тогда, когда Сталин лично вмешивался в дискуссионные вопросы в областях, где о его компетентности не приходится говорить, результаты оказывались плачевными. Это видно на примере дискуссии о положении в биологической науке. Но в послевоенный период проходили и дискуссии по другим проблемам науки. На всех этих дискуссиях останавливаться нет возможности, тем более, что я, видимо, и так переборщил с детализацией дискуссионных дел. Поэтому в самой лапидарной форме коснусь еще только одной дискуссии, в которой Сталин принимал непосредственное участие и где он, как мне представляется, считал себя более или менее компетентным. Речь идет о
дискуссии по вопросам языкознания.
Эта дискуссия также была организована по инициативе вождя. Он получал много писем от ученых-лингвистов с жалобами на ненормальное, скорее даже гнетущее положение, сложившееся в этой отрасли науки. Суть состояла в том, что в языкознании безраздельно господствовала так называемая школа академика Н. Марра с его так называемым «новым учением о языке». По совету Сталина один из лингвистов, А. Чикобава, академик Грузинской АН, опубликовал статью, в которой подверг резкой и аргументированной критике ситуацию в сфере языкознания. Его статья дала сигнал началу дискуссии, в которой четырежды выступал на страницах печати лично Сталин. Конечно, он не был специалистом в этой сфере, но общесоциологические и исторические проблемы языкознания ему были более или менее знакомы. Тем более, что он в своем определении нации указал на язык как на один из главных признаков нации.
Полагаю, что мне нет смысла вдаваться в детали дискуссии. Остановлюсь лишь на некоторых положениях, сформулированных Сталиным, которые, как мне кажется, носят конструктивный характер и дают объяснение ряду вопросов, стоявших в эпицентре дискуссии. Речь идет о марксистско-ленинской трактовке ряда проблем. В первую очередь Сталин внес ясность в споры о том, к чему отнести язык – к базису или к надстройке. «Язык в этом отношении коренным образом отличается от надстройки. Взять, например, русское общество и русский язык. На протяжении последних 30 лет в России был ликвидирован старый, капиталистический базис и построен новый, социалистический базис. Соответственно с этим была ликвидирована надстройка над капиталистическим базисом и создана новая надстройка, соответствующая социалистическому базису. Были, следовательно, заменены старые политические, правовые и иные учреждения новыми, социалистическими. Но, несмотря на это, русский язык остался в основном таким же, каким он был до Октябрьского переворота»[1037].
Вполне убедительно он раскритиковал тезис о классовом характере языка и подчеркнул его самостоятельную роль. В частности, он указал на то, что язык порожден не тем или иным базисом, старым или новым базисом внутри данного общества, а всем ходом истории общества и истории базисов в течение веков. Он создан не одним каким-нибудь классом, а всем обществом, всеми классами общества, усилиями сотен поколений. Он создан для удовлетворения нужд не одного какого-либо класса, а всего общества, всех классов общества. Именно поэтому он создан как единый для общества и общий для всех членов общества общенародный язык. Ввиду этого служебная роль языка как средства общения людей состоит не в том, чтобы обслуживать один класс в ущерб другим классам, а в том, чтобы одинаково обслуживать все общество, все классы общества… Ни для кого не составляет тайну тот факт, что русский язык так же хорошо обслуживал русский капитализм и русскую буржуазную культуру до Октябрьского переворота, как он обслуживает ныне социалистический строй и социалистическую культуру русского общества[1038].
В тех условиях это звучало и свежо и актуально, поскольку классовый подход, классовые критерии буквально туманили многим мозги и сильно мешали развитию разных отраслей науки, в особенности в языкознании. В трактовке Сталина все звучало убедительно и выбивало из рук сторонников классового подхода все аргументы. Вождь подчеркивал, что культура может быть и буржуазной и социалистической, язык же как средство общения является всегда общенародным языком, и он может обслуживать и буржуазную и социалистическую культуру[1039].
Весьма актуально и демократически звучала и оценка Сталиным положения, которое сложилось в языкознании. Он подчеркнул, что дискуссия выяснила прежде всего, что в органах языкознания как в центре, так и в республиках господствовал режим, не свойственный науке и людям науки. Малейшая критика положения дел в советском языкознании, даже самые робкие попытки критики так называемого «нового учения» в языкознании преследовались и пресекались со стороны руководящих кругов языкознания. За критическое отношение к наследству Н.Я. Марра, за малейшее неодобрение учения Н.Я. Марра снимались с должностей или снижались по должности ценные работники и исследователи в области языкознания. Деятели языкознания выдвигались на ответственные должности не по деловому признаку, а по признаку безоговорочного признания учения Н.Я. Марра.
Общепризнано, что никакая наука не может развиваться и преуспевать без борьбы мнений, без свободы критики. Но это общепризнанное правило игнорировалось и попиралось самым бесцеремонным образом. Создалась замкнутая группа непогрешимых руководителей, которая, обезопасив себя от всякой возможной критики, стала самовольничать и бесчинствовать[1040].
В тогдашних условиях такая постановка вопроса нашла одобрение в самых широких слоях ученых разных профилей и направлений. Очень позитивно она была воспринята и населением страны, поскольку демонстрировала своего рода демократичность вождя, его стремление дать простор научному и иному творчеству. Особенно широкий отклик нашел призыв Сталина к ликвидации установившегося в языкознании режима гонений и нетерпимости к тем, кто не принадлежал к клану сторонников господствовавшего направления в языкознании. «Ликвидация аракчеевского режима в языкознании, отказ от ошибок Н.Я. Марра, внедрение марксизма в языкознание – таков, по-моему, путь, на котором можно было бы оздоровить советское языкознание»[1041].