Рассуждения витиеватые, но целенаправленные. В них содержится не столько оценка лингвистических способностей и достижений молодого Сталина, сколько политическая и нравственная характеристика, а вернее, приговор, выносимый ему. Но не будем в данном случае полемизировать с автором относительно правомерности его умозаключений. Скажем лишь, что, хотя Сталин и говорил на русском языке с сильным грузинским акцентом (впрочем, как и многие другие грузины и раньше, и сейчас), русским языком он владел превосходно[193].

Ясно и предельно четко, с завидной лаконичностью и простотой он писал и свои статьи, и произносил свои речи. Это беспристрастно зафиксировано в его сочинениях. Многим, даже весьма образованным русским людям, можно было бы пожелать такого владения чужим языком. Что же до своеобразной языковой стилистики, несущей печать обучения в духовных учебных заведениях, то об этом я уже писал выше. В чем, конечно, Троцкий прав (а здесь он лишь повторяет банальную истину), так это в том, что стиль составляет существенную черту личности. Именно ясный, четкий и лаконичный стиль был присущ Сталину. И если здесь сыграла свою роль его учеба в Горийском училище и в Тифлисской семинарии, то, надо признать, что эта учеба принесла свои положительные плоды. Русский язык стал для него фактически родным языком, языком выражения его мыслей. А чувства свои он предпочитал держать при себе. По крайней мере, он их нигде не афишировал, отличаясь, видимо, с детства и молодости исключительной эмоциональной сдержанностью.

И, наконец, последний сюжет из критического анализа Троцким нравственного облика молодого Сталина. Троцкий с нескрываемым скептицизмом пишет о том, что молодой Иосиф рано порвал с религией и стал атеистом. Сомневается он и в том, что последний мог в захолустном городке Гори прочитать труд Дарвина и вследствие этого усомниться в религиозной истине: Бог создал человека. Такие сомнения отнюдь не полностью беспочвенны. Но дело опять-таки совсем не в этом. Троцкий акцентирует внимание на другом: как долго молодой Сталин притворялся верующим, какими большими способностями к притворству и лицемерию он обладал, чтобы в течение столь длительного времени изучать богословские науки, не веря в них.

Трудно быть судьей в таких деликатных вопросах. Но не трудно понять, что выбор можно сделать лишь тогда, когда имеешь такую возможность. Учеба для молодого Иосифа, бесспорно, значила многое, и он, что вполне объяснимо и понятно, не мог отказаться от получения образования только по той причине, что стал атеистом. Поле выбора было чрезвычайно узким, если оно вообще существовало. Без понимания этой простой истины нельзя дать справедливую и объективную оценку его поведению. Но делать, как это делает Троцкий, на базе абстрактных рассуждений выводы о нравственной ущербности и лицемерии молодого Сталина, о том, что пороки молодости предопределили с роковой неизбежностью весь его нравственный облик в дальнейшем, по меньшей мере недопустимо.

Я счел необходимым так подробно остановиться на критических замечаниях Троцкого в адрес Сталина в бытность последнего семинаристом, поскольку они в концентрированном виде суммируют другие, аналогичные или сходные с ними, оценки многих современных авторов, пишущих о Сталине. Если смотреть на вещи под широким углом зрения, то многие упреки и обвинения, которые как бы предъявляются давно усопшему политическому деятелю с основной целью — вызвать к нему антипатию — можно квалифицировать как недобросовестный прием. В конечном счете ведь нельзя на их базе, если даже признать все приписываемые ему негативные черты характера и недостатки достоверными, отвечающими действительности, делать далеко идущие выводы. Я не склонен идеализировать молодого Сталина, приписывать ему какие-то особые, выдающиеся качества. Очевидно, ряд свидетельств о некоторых его отрицательных чертах поведения и характера, были достоверны. Но в новейшей интерпретации они обретают какое-то чуть ли демоническое звучание. Служат неким генетическим кодом многих его акций в будущем. С такой трактовкой нельзя согласиться, ибо она не просто однобока и примитивна, но и откровенно тенденциозна. Вот почему я так подробно останавливаюсь на некоторых узловых моментах его семинарского периода жизни.

Молодой Джугашвили, и об этом говорят практически все источники, в первые два года учебы проявлял старание и показал себя хорошим учеником. Присущие ему способности — пытливый ум, блестящая память, помноженные на любознательность и упорство, — не могли не дать результатов. Он учился хорошо и выделялся среди своих соклассников начитанностью и самостоятельностью мышления и поведения. Но что еще более важно, он активно занимался самообразованием, много читал, проявляя особый интерес к таким книгам, которые давали бы ответы на волновавшие его вопросы. Как правило, это были запрещенные для семинаристов книги. О реакции начальства семинарии на подобное поведение Иосифа уже говорилось выше. Здесь же стоит подчеркнуть, что чтение запрещенной литературы не было каким-то эпизодическим явлением, а носило постоянный характер. Причем наказания, которым он подвергался из-за этого, его не устрашали. При обысках и расследованиях выяснялось, что Иосиф систематически читает такую литературу, за что многократно он подвергался различным наказаниям, в том числе и помещению в карцер. Так, в кондуитном журнале за ноябрь 1896 г. имеется следующая запись Гермогена — ректора семинарии: «Джугашвили, оказалось, имеет абонементный лист из «Дешевой библиотеки», книгами из которой он пользуется. Сегодня я конфисковал у него соч. В. Гюго «Труженики моря», где нашел и названный лист». Далее следует кара: «Наказать продолжительным карцером — мною был уже предупрежден по поводу посторонней книги — «93-й год» В. Гюго». В записи за март 1897 г. сообщается, что Джугашвили вот уже в 13-й раз замечен за чтением книг из «Дешевой библиотеки» и что у него отобрана книга «Литературное развитие народных рас»[194].

То же самое отмечается и в дальнейшем. Так, запись в кондуитном журнале за 28 сентября 1898 г. гласит: «В 9 часов вечера, в столовой инспектором была усмотрена группа воспитанников, столпившихся вокруг воспитанника Джугашвили, что-то читавшего им…» Оказалось, что Джугашвили читал посторонние, не одобренные начальством семинарии книги, составлял особые заметки по поводу прочитанных им статей, с которыми и знакомил воспитанников.

После этого администрация устроила обыск в спальнях семинаристов. Была вынесена резолюция: «Иметь суждение о Джугашвили в правлении семинарии».

Существенное значение для формирования молодого Сталина как революционера имеет вопрос о том, когда он впервые познакомился с произведениями русских марксистов. Видимо, по логике вещей, первыми произведениями русских марксистов стали произведения Г.В. Плеханова, который был весьма популярен в среде молодых революционеров и пользовался у них большим авторитетом. Каких-либо документальных подтверждений этого нет. Возможно, по той причине, что когда публиковались воспоминания соучеников Сталина по семинарии (конец 30-х годов) Плеханов был не то, что под запретом, но его роль и значение для развития революционного движения в России и становления социал-демократической партии явно недооценивались, если не сказать принижались.

Это, разумеется, не относилось к Ленину. В то время официальная партийная печать, как и вообще все пропагандистские средства, всячески стремились подчеркнуть идейное и политическое родство Сталина с Лениным. Поэтому в опубликованных материалах зафиксировано, что молодой Джугашвили именно в период обучения в семинарии впервые познакомился с произведениями Ленина (в то время Ленин публиковал свои статьи под псевдонимом Тулин). Они произвели на молодого Сталина сильное впечатление. Учившийся вместе с Сосо в семинарии П. Каланадзе вспоминал горячую дискуссию в один из дней 1898 г. в сквере, возле здания семинарии, когда Иосиф Джугашвили смело и резко критиковал взгляды редактора оппозиционно настроенной по отношению к режиму газеты «Квали» Н. Жордания. Как только прозвучал звонок и группа разошлась, Сосо сказал Капанадзе, что читал статьи Тулина, которые ему очень понравились, и добавил: «Я во что бы то ни стало должен увидеть его»[195]