Глава 8

ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ СТАЛИНА В ПЕРВЫЕ ГОДЫ СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ

1. От захвата власти к ее утверждению

Историческое своеобразие Октябрьской революции с точки зрения тактики ее осуществления состояло в том, что переход власти в руки большевиков произошел фактически не как социалистический по своей природе социальный переворот, а как очередное разрешение череды бесконечных кризисов и потрясений, будораживших на протяжении ряда месяцев страну. Внешне он выглядел как акт, положивший конец двоевластию и передавший ее в руки Советов. Это обстоятельство, по мнению многих исследователей, предопределило и первоначальную реакцию на Октябрьскую революцию. Здесь стоит привести оценку такого, явно враждебного идеям социализма американского автора, как Р. Пайпс. Он отмечал, что большевики прибегли к уловкам «легального» перехода власти в руки Советов, используя сложившиеся после февраля демократические институты и зарождавшиеся традиции демократии. В своей капитальной работе «Русская революция» он не без оснований писал: «Все эти уловки притупили ощущение, что произошел крутой поворот, усыпили бдительность общества и свели на нет возможность активного сопротивления. Насколько глубоко было непонимание значения Октябрьского переворота, показывает реакция Петроградской биржи. Судя по сообщениям газет, ни смена власти, ни последующее объявление, что в России произошла социалистическая революция, не привели на бирже к сколь-нибудь заметным переменам…

Низложение Временного правительства в целом не вызвало сожалений: очевидцы рассказывают, что население было и осталось безразличным. Даже в Москве, где большевикам пришлось преодолевать упорное сопротивление, исчезновение правительства прошло практически незамеченным. Обывателю было все равно, кто находится у власти, ибо его жизнь, казалось, хуже стать уже не может»[683].

Однако стремительность и относительная легкость, которыми сопровождался захват большевиками власти на первом этапе революции, имел не только свои позитивные стороны. Оборотная сторона этого явления проявилась позднее, когда противники революции, что называется, пришли в чувство и осознали, что же в действительности произошло. Результатом стало стремительно нараставшее сопротивление утверждению власти большевиков. Наступил такой этап в развитии революционного процесса, когда формальное обладание властью необходимо было превратить в реальное, что являлось задачей гораздо более трудной и более сложной.

Именно в этот период потребовались колоссальная организаторская работа, решительность, а зачастую и беспощадность, чтобы не упустить из своих рук бразды все еще эфемерной власти. Партия большевиков располагала достаточно опытными в этом плане кадрами, но их было страшно мало. Не говоря уже о необъятной России, даже в обеих столицах, пользуясь современной лексикой, дефицит кадров давал о себе знать буквально на каждом шагу и во всем. Консолидации власти препятствовало отсутствие у большевиков умелых управленцев во всех областях государственной жизни. Все это помножалось на акты активного и пассивного саботажа, сопровождавшие буквально каждый шаг, каждое распоряжение новой власти.

В такой обстановке личные черты характера Сталина и его особенности как политического деятеля оказались востребованными в полной мере. Говоря об этом, я не стремлюсь создать у читателя впечатление, будто Сталин и некоторые другие лидеры большевиков могли восполнить нужный кадровый ресурс. Да и не один Сталин отличался решительностью и твердостью в проведении большевистской линии в первоначальный период утверждения власти большевиков. Просто он был одним из тех, кому необходимые в данной обстановке качества, были присущи в полной мере.

Отнюдь не было чистой случайностью, что именно Сталин в эти решающие дни оказался рядом с Лениным в решении самого сложного вопроса — вопроса об армии. Речь шла если не о привлечении ее на сторону победивших, то, по меньшей мере, о ее нейтрализации, о том, чтобы не допустить перехода отдельных воинских частей на сторону прежнего режима.

В контексте этого и ряда других фактов неубедительным, а проще говоря, несостоятельным выглядит следующее рассуждение биографа Сталина И. Дойчера. В своей книге он пишет, что Ленин в вопросах идеологии и принципов воспринимал взгляды почти любого другого члена Центрального Комитета гораздо более серьезно, чем сталинские; однако в вопросах повседневной работы правительства, в его огромной административной работе он оценивал поддержку и помощь Сталина более высоко, чем кого-либо другого[684]. Само по себе разделение возникавших тогда проблем на чисто идеологические и административные мне представляется несколько упрощенным. И идеологические, и политические, и так называемые административные проблемы того времени переплетались в тесный клубок, и было бы поистине сизифовым трудом пытаться провести между ними четкую разграничительную линию. Такую линию можно было провести лишь умозрительно, игнорируя их органическую взаимосвязь и взаимообусловленность. Так что, повторимся: Дойчер слишком все упрощает и на базе такого упрощения приходит к обобщению, не имеющему ничего общего с фактами реальной действительности.

Здесь уместно предоставить слово самому Сталину, в несвойственном ему насыщенно эмоциональном духе, передавшем атмосферу тех дней: «Первые дни после Октябрьской революции, когда Совет Народных Комиссаров пытался заставить мятежного генерала, главнокомандующего Духонина, прекратить военные действия и открыть переговоры с немцами о перемирии. Помнится, как Ленин, Крыленко (будущий главнокомандующий) и я отправились в Главный штаб в Питере к проводу для переговоров с Духониным. Минута была жуткая. Духонин и Ставка категорически отказались выполнить приказ Совнаркома. Командный состав армии находился целиком в руках Ставки. Что касается солдат, то неизвестно было, что скажет 14-миллионная армия, подчинённая так называемым армейским организациям, настроенным против Советской власти. В самом Питере, как известно, назревало тогда восстание юнкеров. Кроме того, Керенский шёл на Питер войной. Помнится, как после некоторой паузы у провода лицо Ленина озарилось каким-то необычайным светом. Видно было, что он уже принял решение. «Пойдём на радиостанцию, — сказал Ленин, — она нам сослужит пользу: мы сместим в специальном приказе генерала Духонина, назначим на его место главнокомандующим тов. Крыленко и обратимся к солдатам через голову командного состава с призывом — окружить генералов, прекратить военные действия, связаться с австро-германскими солдатами и взять дело мира в свои собственные руки».

Это был «скачок в неизвестность». Но Ленин не боялся этого «скачка», наоборот, он шёл ему навстречу, ибо он знал, что армия хочет мира и она завоюет мир, сметая по пути к миру все и всякие препятствия, ибо он знал, что такой способ утверждения мира не пройдёт даром для австро-германских солдат, что он развяжет тягу к миру на всех без исключения фронтах»[685]^.

В конечном счете, как показали дальнейшие события, расчет большевиков оказался верным. Армия не пошла за генералами, стремившимися свергнуть Советскую власть. Приказ о смещении Духонина с поста главнокомандующего, подписанный Лениным и Сталиным, был выполнен весьма своеобразным образом: он был убит взбунтовавшимися солдатами.

Однако все это не означало кардинального решения вопроса: миллионы солдат на фронте и в тылу не хотели воевать и ждали реализации провозглашенного большевиками декрета о мире. О том, как был на практике реализован этот декрет, я остановлюсь несколько позднее, при рассмотрении вопроса о заключении Брестского мирного договора.

Сейчас же затрону в самых общих чертах деятельность по подавлению сопротивления противников революции, в которой Сталин принимал самое активное и непосредственное участие. Буржуазные, да и по существу, все органы печати, развернули против «большевистского переворота» безудержную кампанию, обвиняя их в узурпации власти, незаконном захвате власти, в «измене идеалам революции» и т. п. преступлениях государственного характера. Само государство находилось в состоянии хаоса и развала, грозившего перерасти в неминуемую катастрофу общенационального масштаба. А попытки большевиков утвердить хоть какие-то элементы порядка и власти квалифицировались как государственное преступление.