Такая постановка вопроса, в общем правильная в тех условиях, была вместе с тем слишком уж обтекаемой и неконкретной. В дальнейшем партия большевиков по инициативе Ленина выдвинула более четкую и определенную программу по обеспечению выхода страны из войны, центральным пунктом которой стало требование немедленного мира без аннексий и контрибуций. Учитывая изначальное нежелание Временного правительства искать пути действительного выхода из войны, его вполне четко и неоднократно выраженное стремление под флагом сохранения верности союзническим соглашениям продолжать войну до победного конца, призрачные надежды на эффективность мер давления на Временное правительство (а это проглядывает в позиции Сталина достаточно отчетливо) справедливо воспринимаются как политическая наивность.

Дальнейший ход событий очень быстро подтвердил это. В день празднования Первого мая (по новому стилю) министр иностранных дел Милюков направил ноту правительствам Англии и Франции. В ней Временное правительство уведомляло, что Россия «будет вполне соблюдать обязательства, принятые в отношении наших союзников», и «питать полную уверенность в победоносном окончании настоящей войны…»[580]. Нота эта явилась детонатором политического взрыва огромной силы, потрясшего всю страну, и приведшего в конечном счете к кардинальной перетряске состава Временного правительства. После этого эпизода Сталин уже не проявлял каких-либо колебаний или иллюзий в отношении позиции Временного правительства по вопросам войны и мира. К слову сказать, не только лично Сталин как один из деятелей партии большевиков, но и многие другие ее представители на первых порах после Февральской революции питали некоторые иллюзии в отношении Временного правительства. И данное замечание направлено не на то, чтобы обелить Сталина, а на то, чтобы подчеркнуть, что ситуация в стране, особенно на первых порах после победы в феврале, была пронизана энтузиазмом и характеризовалась столь бурным всенародным ликованием, что испытывать определенные иллюзии и питать надежды, пусть и призрачные, было вполне естественным.

Заслуживает определенного внимания еще один факт того периода из биографии Сталина как политического деятеля. Хотя, конечно, с точки зрения нынешнего времени он представляется весьма малозначительным. Речь идет о его позиции по вопросу объединения с меньшевиками. Этот вопрос возник в связи с принципиально новой обстановкой, сложившейся на политической арене страны. Так что его постановка в повестку дня была отражением реальной действительности, требовавшей консолидации всех революционных сил. Сталин в первый период после приезда в столицу (по крайней мере до возвращения Ленина из эмиграции) стоял на позиции возможного объединения с меньшевиками.

На мартовском совещании, о котором уже шла речь выше, Сталин, выступая с докладом, следующим образом изложил свою точку зрения: «Без разногласий нет партийной жизни. Внутри партии мы будем изживать мелкие разногласия. Но есть один вопрос — объединять необъединимое невозможно. С теми, кто сходится на Циммервальде и Кинтале, т. е., кто против революционного оборончества, у нас будет единая партия. Это — демаркационная линия. Меньшевикам нужно заявить, что это пожелание является только пожеланием только группы собравшихся сейчас, и это не обязательно для всех большевиков. Мы должны идти на собрание и никаких платформ не выставлять. В рамках пожелания — созыв конференции на почве антиоборончества»[581]. В конечном итоге была создана комиссия для ведения переговоров, которую фактически возглавил Сталин: ему было поручено выступить по этому вопросу на общем собрании большевиков и меньшевиков. Большевики решили участвовать в совместном собрании с меньшевиками, однако только с информационной целью. Но буквально в эти дни всякие попытки найти общий язык с меньшевиками были полностью и окончательно похоронены возвращением В.И. Ленина из эмиграции. Он выступил на совместном собрании большевиков и меньшевиков с речью, в которой отстаивал и развивал свои апрельские тезисы. Меньшевики с яростью и злобой выступили против ленинских тезисов. Большевики в знак протеста покинули совместное собрание. А через день, 6 апреля, в центральном органе партии большевиков «Правде» появилось сообщение о том, что большевики никакого участия в попытках объединения не принимают. Таким образом, робкая и заранее обреченная на провал идея объединения, оказалась благополучно похороненной даже еще до того, как она смогла принять четкие и ясно очерченные формы.

Как видим, в принципиальном плане Сталин допускал возможность объединения с меньшевиками, но только на определенных условиях, причем оговаривал, что эту его позицию не обязательно разделяют другие члены партии большевиков. Обращает на себя внимание и то, что партийную жизнь он не видел (по крайней мере тогда!) возможной без разногласий. Для более позднего Сталина подобная точка зрения представлялась бы уже безусловно крамольной.

Сталин не случайно затронул вопрос об объединении: для этого были реальные основания. Объединительные тенденции, получившие тогда довольно широкое распространение не только среди большевиков, но и меньшевиков, служили отражением того простого факта, что на уровне местных организаций такое объединение зачастую осуществлялось фактически явочным порядком и находило довольно широкую поддержку со стороны рядовых членов партии. И хотя тенденцию к объединению нет оснований характеризовать в качестве главной, доминирующей, она, тем не менее, была достаточно сильной. Партийные верхи не могли полностью игнорировать такого рода настроений[582].

Однако в принципиальном плане о реальном объединении речи не могло быть, поскольку большевиков и меньшевиков разделяли не просто разногласия по коренным вопросам, но фактически между ними лежала непреодолимая политическая пропасть. Это прекрасно понимал Ленин, поэтому он решительно и категорически выступал против любых попыток со стороны большевиков найти какие-то точки соприкосновения с меньшевиками. Он считал, что такие попытки равнозначны беспринципной политической сделке, могущей иметь катастрофические последствия для будущего всей партии.

И, действительно, если большевики и меньшевики не смогли найти согласия даже тогда, когда и те и другие имели перед собой общего врага в лице царизма, то всерьез говорить о каком-то объединении в новых условиях, было еще более нереалистично. Для такого единства не было реальной платформы в виде общности стратегических целей революции и конкретных путей ее дальнейшего развития. И тот факт, что буквально через несколько месяцев обе эти политические силы оказались фактически на разных сторонах баррикад, убедительно свидетельствует о заведомой бесплодности предпринимавшихся попыток найти общий язык.

Ошибочность позиции Сталина в данном вопросе, как мне видится, объяснялась тем, что в то время он еще не до конца понимал характера развертывавшейся революции, а главное — неизбежного ее перерастания из буржуазно-демократической в социалистическую. В соответствии с этим он и выстраивал свою стратегию в отношении возможных союзников. Отсюда и проистекала его линия на возможное объединение с меньшевиками.