Несомненно, эта поэма противостоит писанной в то же время «Песне исторической». В последней поэме Радищевым дается история западноевропейских народов от времен «баснословия» до падения Римской империи («Песнь историческая» также не закончена). Эта история предстоит пред Радищевым, как смена монархов. Народ Рима удивляет Радищева своей пассивностью. Он созерцательно относится к своей судьбе, терпеливо снося тиранию и ликуя при торжестве «добродетельных» монархов. Ни разу народ не восстал против тирана, оказавшись способным лишь выставлять смелых и мужественных одиночных бойцов против деспотов. Но, утверждает Радищев, даже когда эти герои убивают тирана-мучителя, народ ничего не выигрывает, «тиран мертв, но где свобода?» Поэтому Радищев и заявляет: «Добродетель не защита для коварства, буйства, силы».
«Песни, петые на состязаниях» показывают, что история России сложилась иначе. Русский народ активен, он одушевлен желанием сам отстаивать отнимаемую у него свободу. Руководимый ненавистью к порабощению, он находит в себе силы защищаться от угнетателей, противостоять всякому иноземному поработителю. Эта поэма прямо продолжает линию «Путешествия из Петербурга в Москву». На примере русской истории Радищев развивал героическую тему, утверждая, что и прошлое и настоящее русского народа есть залог его несомненной будущей победы над крепостниками-помещиками, неминуемого торжества свободы России. Вот почему кончается первая песнь пророческими словами о будущей великой победе русского народа над своими тиранами и мучителями. Нельзя не заметить в них прямой переклички с одой «Вольность» и «Путешествием»: «О народ, народ преславный! Твои поздние потомки превзойдут тебя во славе своим мужеством изящным, мужеством богоподобным, в удивленье всей вселенной; все преграды, все оплоты сокрушат рукою сильной, победят природу даже, и пред их могущим взором, пред лицом их, озаренным славою побед огромных, ниц падут цари и царства».
Можно предполагать, что «Песнь историческая», посвященная истории западноевропейских народов, порождена наблюдениями Радищева над судьбами двух прошедших на его глазах буржуазных революций. В оде «Вольность» Радищев приветствовал американский народ, силой оружия расправившийся со своими угнетателями-коло-низаторами, «разбойниками англичанами»15. И это привет -ствие революции было исторически оправдано. Не случайно Ленин говорил, что американский народ дал в XVIII веке «образец революционной войны против феодального рабства»1. Но прошло несколько лет, и Радищев с поразительной зоркостью отмечает лживость утвердившейся буржуазной свободы в Америке и с гневом клеймит новых рабовладельцев, законом утвердивших рабство негров.
Следя за ходом французской революции, он сразу уловил ее ограниченность. Уже в «Путешествии» он писал: «да восплачут французы о участи своей». Первые же декреты буржуазного правительства показали Радищеву мнимость обещанных народу свобод. Это позволило ему написать: «О Франция! Ты еще хождаегаь близ бастиль-ских пропастей». В стихотворении «Осьмнадцатое столетие» Радищев уже прямо констатирует, что французская революция не принесла народу свободу. Только последовательно революционные убеждения позволили Радищеву так проницательно и так пророчески верно оценить ограниченность буржуазных революций, их неспособность дать народу настоящую свободу.
11 марта 1801 года заговорщики убивают Павла. На престол восходит император Александр I—и вновь резко меняется судьба Радищева. Александр приближает к себе Воронцова, тот не забывает о своем ссыльном опальном друге, и через четыре дня после воцарения Александра издается специальный указ, которым Радищев восстанавливается во всех правах, освобождается от надзора, зачисляется на службу в Комиссию по составлению законов.
15 сентября 1801 года, после одиннадцатилетнего отсутствия, Радищев возвращается в Петербург. Кончился XVIII век, век небывалой активности народов, силой оружия отстаивавших свою свободу. Радищев пишет оду «Осьмнадцатое столетие»—мудрый философский итог политической истории века—и восклицает: «Нет, ты не будешь забвенно, столетье безумно и мудро». Долго новые поколения будут помнить о нем и обращаться к нему, потому, что «незабвенно столетие» «радостным смертным дарует»—«истину, вольность и свет,—ясно созвездие во век». И Радищев весь в этом ушедшем веке—он его живой нерв. Предстояло начинать новую жизнь. Опять она потечет по двум руслам— служебному и общественному.
Демократические круги русской общественности начала века не только отлично зналй, но высоко ценили Радищева и преклонялись перед ним. В эти первые годы нового века проявляло наибольшую активность «Вольное общество любителей словесности, наук и художеств», организационно объединявшее более двух десятков молодых поэтов, публицистов. Руководителями «Общества» были радикально настроенные мыслители Бори, Попугаев и Пнин. Именно они-то и были последователями Радищева. Пнин был старым знакомым—он воспитывался под влиянием Радищева еще в «Обществе друзей словесных наук». Идейным знаменем этих радикалов и демократов из «Общества» был он, Радищев, первый русский революционер, «прорицатель вольности». Так передовая русская общественная мысль, русская идейная жизнь в новом веке начиналась под радищевским знаменем. Радищеву довелось это видеть лично самому.
Служебные обязанности невольно ввергали Радищева в большую политическую авантюру, затеянную Александром. Молодой император оказался достойным внуком своей царственной бабки. Политика показного либерализма была им отлично усвоена. Он начал свое правление буквально с того же, с чего начинала когда-то Екатерина. Та собрала Комиссию по составлению нового Уложения, он создал Комиссию по составлению законов. Правда, Комиссия Александра была не выбранной, а назначенной и состояла не из депутатов, а из чиновников. Но зато в нее был назначен Радищев. Имя Радищева—революционера, ненавистника рабства и деспотизма—было отлично известно самым широким кругам русского общества. Вынуждаемый обстоятельствами, Радищев приступил к работе, не разделяя либеральных иллюзий некоторых групп дворян, не веря Александру. Верный своим убеждениям, он всегда честно исполнял свои обязанности. И здесь, в Комиссии, вопреки планам и намерениям ее руководителя, бывшего екатерининского фаворита, графа Зава-довского, он стал активно и много «упражняться» в сочинении новых законов. Комиссия же была создана не для этого. Она лишь должна была демонстрировать хоть в какой-нибудь мере убедительность либеральных обещаний нового царя. Пребывание в ней Радищева нужно было именно для усиления этого эффекта убедительности. Несомненно, Радищев понимал всю эту гнусную «фарсу» и оттого чувствовал своё двойственное, трудное положение. Исполняя свой долг и работая, он подавал один проект за другим, требуя их разбирательства и обсуждения. Это не могло нравиться в Комиссии, где никто не занимался делом всерьез. Требования Радищева разоблачали ее бездейственность. Радищеву стали угрожать. За убеждения, выраженные в поданных им законах, его стали зло называть «демократом».
Перед Радищевым в 1802 году со всей остротой встал вопрос: что же ему делать? Участвовать в политической авантюре монарха, превращаться в орудие деспотизма? Этого он не мог допустить. Бороться? Но как? За плечами уже 53 года, подорванное здоровье, усталость. Уйти в отставку—это значило бы смириться, а смирение превращало в нравственного калеку. Смириться не могла мятежная душа Радищева. Тогда оставался выход, подсказанный ему еще когда-то Ушаковым.
Обсуждая и обдумывая это наставление вождя своей юности, он еще в «Путешествии из Петербурга в Москву» писал о крайнем и последнем выходе, который существует у человека, подвергающегося гонениям. Этот выход—самоубийство, смерть, которая должна стать общественным актом. Он писал: «Если ненавистное счастье истощит над тобою все стрелы твои, если добродетели твоей убежища на земли не останется, если, доведену до крайности, не будет тебе покрова от угнетения, тогда воспомни, что ты человек, воспомяни величество твое, восхити венец блаженства—его же отъяти у тебя тщатся. Умри».