На подготовку к форсированному марш-маневру корпусам давалось от двух до трех суток. Часть дивизий должна была выступить вечером 17 июня, остальные — на сутки позднее. Они забирали с собой все необходимое для боевых действий. В целях скрытности двигаться войска должны были только ночью. Всего им понадобится от восьми до двенадцати ночных переходов.

План был разработан детально. 31-й стрелковый корпус из района Коростеня к утру 28 июня должен был подойти к границе вблизи Ковеля. Штабу корпуса до 22 июня надлежало оставаться на месте. 36-й стрелковый корпус должен был занять приграничный район Дубно, Козин, Кременец к утру 27 июня; 37-му стрелковому корпусу уже к утру 25 июня нужно было сосредоточиться в районе Перемышляны, Брезжаны, Дунаюв; 55-му стрелковому корпусу (без одной дивизии, остававшейся на месте) предписывалось выйти к границе 26 июня, 49-му — к 30 июня.

Чтобы гитлеровцы не заметили наших перемещений, районы сосредоточения корпусов были выбраны не у самой границы, а в нескольких суточных переходах восточное.

Для контроля за организацией марша Военный совет потребовал послать в каждую дивизию представителей оперативного отдела штаба армии. Но их просто не хватило бы, поэтому пришлось привлечь офицеров и из других отделов.

Работы нам все прибавлялось. Мы вносили необходимые изменения в планы прикрытия границы, готовили карты по основным операционным направлениям, описание маршрутов, изучали и обобщали корпусные и армейские рекогносцировочные материалы. А тут еще прием и размещение двух армий, переброска корпусов к границе…

Все это вынудило повторить генералу Пуркаеву мою давнишнюю просьбу об увеличении состава оперативного отдела. Присутствовавший во время разговора генерал Антонов покачал головой:

— Эх, Иван Христофорович, где там увеличивать. Говорят, Генеральному штабу приказано в двухнедельный срок наметить новое сокращение штатов центрального и окружных аппаратов на двадцать процентов… Так что и ты прикинь, с кем тебе расставаться.

— Где этот приказ? — раздраженно спросил Пуркаев.

— Сегодня или завтра мы его получим, — спокойно ответил наш специалист «по организации и мобилизации».

— Вот когда получим, тогда и будем думать. — Помолчав, Пуркаев добавил: — А оперативный отдел я не позволю сокращать. Ищите единицы за счет других отделов.

— Есть, Максим Алексеевич, — охотно согласился Антонов.

Оставалось радоваться, что хоть сокращать-то начальник штаба запретил… (Приказ этот мы так и не успели выполнить: началась война. И мне впоследствии стало казаться, что просто не могло быть такого приказа за неделю до начала боев. Работая над этой книгой, я решил проверить, не подвела ли меня память. Оказалось, что приказ все-таки был).

Как только директивы о выдвижении корпусов к границе дошли до исполнителей, посыпались вопросы и просьбы.

Первым позвонил Пуркаеву командир 55-го стрелкового корпуса. Он спросил, как быть с теми подразделениями, которые находятся на сборах по подготовке парашютистов, и посылать ли, как предусмотрено планом» туда же еще три батальона.

Пуркаев переговорил с командующим и только после этого сказал мне:

— Сообщите командиру корпуса: все отсутствующие подразделения немедленно вернуть и больше на сборы не отсылать ни одного батальона.

Впоследствии я узнал, что находившиеся на сборах подразделения так и не успели к началу войны возвратиться в свой корпус.

Телефон у начальника штаба не переставал звонить: одни просили вернуть в корпус части, взятые командованием на выполнение различных заданий, другие — ускорить возвращение артиллерии с полигона, третьи — пополнить транспорт. Все наши учебные, хозяйственные и строительные планы были рассчитаны на мирное время. Сейчас надо было срочно вносить коренные поправки. Но не все мы могли сделать без разрешения Москвы.

В эти тревожные июньские дни мне особенно запомнилась одна встреча. С головой погрузившись в работу, я и не заметил, как кто-то зашел в мой кабинет.

— Здравствуй, товарищ полковник! — услышал я вдруг звучный веселый голос.

Оторвав взгляд от карты, увидел перед собой своего старого знакомого. Это был генерал-лейтенант Иван Степанович Конев. Впервые судьба свела нас еще в 1927 году, в гурзуфском санатории, где мы довольно близко познакомились. Мой новый товарищ отличался прямолинейным характером и остроумием. Он много читал, уделяя этому каждую свободную минуту.

Много говорили мы с ним тогда о волновавших нас проблемах армейской жизни. В результате этих бесед у меня создалось об Иване Степановиче мнение как об оригинально и творчески мыслящем командире, который был не только большим знатоком тактики, но и хорошим методистом боевой подготовки войск. Я подметил у Конева какое-то особое умение различать в развитии военного дела ростки нового, прогрессивного. Все шаблонное вызывало в нем крайнее раздражение, и тут уж даже дружеское расположение не спасало от резкой критики.

Мы как-то легко подружились. Этому способствовало, конечно, и то, что наши служебные интересы во многом совпадали: оба тогда командовали полками.

Несколько лет спустя мы встретились в стенах Академии имени М. В. Фрунзе. Хотя я учился на основном факультете, а он — на особом, мы находили время для дружеской беседы. После учебы наши пути снова разошлись. Я с интересом следил за быстрым продвижением Ивана Степановича по службе и искренне радовался его успехам. Накануне войны он уже командовал войсками Северо-Кавказского военного округа, основная часть которых и составила нашу новую, 19-ю армию. Конев был назначен командующим этой армией. Но я совсем не ожидал, что так скоро увижу его здесь, в Киеве.

Поговорить хотелось о многом, но оба были очень заняты. Иван Степанович попросил ознакомить его с обстановкой, сложившейся в округе. Я пригласил полковника Бондарева. Он рассказал о положении по ту сторону границы, я — все, что мне было известно о состоянии и дислокации войск округа. Конев остался доволен.

— Ну спасибо, что просветили! — сказал он. — Теперь можно и в свою армию ехать.

Голос его звучал по-прежнему бодро. Он протянул на прощание руку:

— Всего наилучшего, Иван Христофорович. До встречи.

Не думали мы тогда, что следующая наша встреча будет не скоро: я со штабом округа выеду в Тарнополь, а Ивана Степановича с его армией перебросят на Западный фронт.

Наш замечательный артиллерист Николай Дмитриевич Яковлев уехал в Москву принимать руководство делами Главного артиллерийского управления. На его место в середине июня прибыл генерал-лейтенант Михаил Артемьевич Парсегов. У нас его знали немногие. Генерал Кирпонос и корпусной комиссар Вашугин были знакомы с ним по совместной службе в войсках Ленинградского военного округа. Мне довелось в начале тридцатых годов вместе с Парсеговым, молодым в то время командиром артиллерийского полка, учиться в Военной академии имени М. В. Фрунзе. После этого мы не виделись.

Жизненный путь этого сорокадвухлетнего генерал-лейтенанта был удивительно похож на жизненный путь большинства крупных военачальников Красной Армии. Парсегов родился в крестьянской семье в Нагорном Карабахе, подростком пошел работать на хлопкоочистительный завод в городе Андижане, девятнадцати лет связал свою судьбу с большевиками, в гражданскую воевал в Средней Азии. «Университеты» свои он прошел в Красной Армии. Цепкий ум и редкая память помогли ему стать хорошим артиллеристом. К тридцати годам Парсегов уже командовал дивизионом, а затем артиллерийским полком. Потом — общевойсковая академия, после нее снова артиллерийский полк, а вскоре — стремительный взлет: его назначают начальником артиллерии Ленинградского военного округа. Во время событий на Карельском перешейке Михаил Артемьевич возглавил артиллерию 7-й армии, после опять вернулся в округ, а оттуда — в Москву на пост генерал-инспектора артиллерии Красной Армии. Три года на высших должностях в артиллерии дали Парсегову много. Это уже был командир с широким оперативным кругозором, смелый и быстрый в решениях.