20 сентября 1941 г. <…> Очень жалею, что не уехали все вместе, надо было все бросить. <…> Окна мы забили в комнатах досками от сарая. <…> Театр, где играли, требует очень большого ремонта[25]. <…> Я такая стала трусиха, все у меня трясется внутри, а папа бледнеет и теряет голос. Как вечер — сидим в коридоре, поставили там себе кушетку. <…>

27 сентября 1941 г. <…> Вчера папа был на Радио — за ним прислали. Там осталось пять скрипачей. Была репетиция, и сегодня тоже, а завтра концерт. Ему очень приятно было поиграть, он очень соскучился. <…>

10 октября 1941 г. <…> 12-го будет концерт симфонический. Музыканты оставшиеся Филармонии и Радио. Хорошо было бы, если бы в этот день был дождь — общая мечта[26]. <…> Репетиции у папы каждый день в 12.30 дня. Папа сейчас как бы помощник концертмейстера. <…>

13 октября 1941 г. <…> Аппетит у меня и у папы есть, к сожалению, и иногда из-за супа и киселя приходится ходить в Дом ученых[27]. <…> Папа 19-го играет соло в концерте в Филармонии, будет и с балетом играть. Вчера публика устроила ему большую овацию. <…>

23 октября 1941 г. <…> Вчера папу и Брика[28] вызвали в Комитет по делам искусств, предложили вывезти их, но они отказались… <…> Тут у отца пока есть работа. 26-го, в воскресенье, будет опять симфонический концерт. Странное дело — у меня, как и у папы, очень большой аппетит. <…>

24 октября 1941 г. <…> 26-го (воскресенье) днем хочу пойти в Филармонию. Идет Четвертая симфония Чайковского, дирижер Рабинович. Билеты давно все проданы. <…>

31 октября 1941 г. <…> В Народном доме хотят устроить оперу, но немного запоздали. Радио раньше всех собрало отовсюду оставшихся музыкантов — из Малого оперного, Филармонии, Кировского театра и оставшихся на Радио, и вышел приличный оркестр, только духовые часто врут. 7, 8 и 9-го [ноября] много концертов, но как они пройдут, меня многое беспокоит. <…>

20 ноября 1941 г. <…> С 6 часов вечера я начинаю волноваться, все из-за отца, когда у него вечерняя передача. <…> Скончался у нас Игорь Алекс. — смерть тихая, уснул. Сложная история хоронить, в особенности с гробом.

Он три дня лежал в комнате, а потом в коридоре в гробу, у которого мы с папой как-то пили чай и ели вечером. <…>

11 декабря 1941 г. <…> Я тут совсем упала духом, тем более что отец стал такой сердитый, раздражительный, придирается к каждому слову, и все это, понятно, из-за его строгой диеты. <…> Папа застудил себе пальцы и сейчас мается — ему мучение играть. В Радио холодно, в Филармонии холодно. В будущее воскресение будет концерт, и, верно, это последний. Да и пора. <…>

15 декабря 1941 г. <…> Нас выручает Дом ученых. Папа через день ходит за обедом, а уж я дома из него что-нибудь составляю. <…> Обещают теперь улучшить питание, а то смертность невероятная, всё везут и везут на санках.

Очень много умирает молодых. Концертов в Филармонии и в Радио нет — не топят, очень холодно, и концерты отменены. <…>

22 декабря 1941 г. <…> Заходил дядя Володя. Я испугалась — так он страшен, лицо распухло. <…> Невероятно изменились музыканты, где папа играет. Одно желание у всех — скорее бы этих проклятых отогнали бы от нас. <…>

2 января 1942 г. <…> У нас теперь большие морозы. Очень трудно работать. На Радио совсем не топят, играем в шубах и перчатках. Такой же холод в Филармонии. Концерты часто отменяются или переносятся. <…>

5 февраля 1942 г. <…> У нас, правда, совсем плохо. Люди мрут как мухи, много знакомых умерло от истощения. <…> На службах обеды давали только суп, а второго совсем не давали или очень редко каша на воде, а если мясное, то обыкновенно на всех не хватает. Хорошо, что я с мамочкой получаем обеды в Доме ученых. Хоть и маленькие порции, но всегда, кроме супа, второе блюдо: лапша или каша, и довольно часто мясное. Кроме того, я имею оборонный пропуск, так что крупяные и мясные талоны даю на 50 % меньше.

На рынках за деньги ничего не купишь — все на обмен. <…> Спрос на рынке на теплые вещи, часы, водку, спирт, вино и папиросы. Как видишь, у нас с едой плохо. Много народу голодает и от голода умирают. <…>

…Ленинград наш — как разбитый параличом, мертвый город. Трамваи не ходят — свету нет. Водопровод не действует, уборные тоже: фановые трубы замерзли. Нечистоты выливаются прямо во дворах и на улицах. Всюду валяются мертвые тела. Света нет, а поэтому многие учреждения не работают. Магазины и аптеки закрыты. Некоторые аптеки открыты, но за отсутствием воды и света рецепты не принимаются. По этой же причине и многие почтовые отделения тоже закрыты. Газеты не приходят. За письмами приходится ходить самим. <…> Теперь фугасных бомб с аэропланов не бросают, и поэтому тревог нет, но артиллерийские обстрелы города почти каждый день. Вчера неожиданно наш район, и не только наш район, а попали два снаряда в наш дом. <…>

…У меня иногда падает надежда когда-нибудь увидеть тебя, но не надо падать духом, надо надеяться. Мы оба с папой очень состарились, часто друг на друга раздражаемся, папа бывает такой раздражительный с утра, что прямо сил нет никаких. С ним всё казусы каждый день — то в темноте вечером откроется кран у самовара, и при недостатке воды всю большую комнату зальет водой, то с самоваром споткнется и упадет с ним. А 1 февраля, когда было еще темно, пошел в булочную за белой мукой[29], и у него тут же в булочной стащили и муку и «авоську». Бедный, в каком он виде пришел. <…> Для отца надо, чтобы как можно было бы больше, а что — все равно. Он так скоро все съедал, что я стала отделять себе отдельно. Теперь все поели. По карточкам у нас, кроме хлеба, не выдавали даже той нормы, которая напечатана. <…> Лица у большинства распухшие и желтые, была молодой женщиной, а в две недели сделалась старухой и рот перекосился. <…>

16 октября 1941 г. Как ужасно судьба играет людьми. Вот уже скоро четыре месяца идет война, проливается человеческая кровь, уничтожаются города, гибнет то, что создано природой. Как странно устроена жизнь. Строят, учатся, делают всевозможные открытия, а для чего? Для уничтожения самих же себя.

И вот настало это время, когда жизнь человека — ничто, когда люди гибнут как мухи, когда с человеком вообще не считаются, и сколько их гибнет — всем все равно. Люди стали зверьми, и к тому же — хищными.

Кто мог подумать, что Ленинград когда-нибудь будет в таком положении, что кто-нибудь посмеет на него покушаться и его громить. И вот ужас, это время пришло. Нет уже ни одной улицы, где бы не было видно, что здесь люди повидали горе и несчастье. Нет ни одной семьи, которая бы не проводила своих любимых отцов, мужей, братьев на кровопролитие. Сколько уже убитых, и родные еще не знают. Народ стонет от холода, голода и страданий. А конца еще не видно. Живешь только предыдущей минутой, так как смерть, гибель и несчастья ждут на каждом шагу, каждую минуту. И только подумать, как ужасно потерять дорогого, близкого человека, который никому не делал зла и который должен положить свою жизнь на поле битвы. <…>