26 декабря.
Утром темно. У нас нет света. Хотя у нас поставлено радио, но включается оно в соседней комнате (репродуктор на две комнаты), и оно все время выключено. Пошел по магазинам. У Елисеева ничего нет, даже нет еще нормы на жиры и др[угие] продукты. На Ракова совсем пусто. Стал в очередь в булочной на Ракова у Садовой. Очередь большая, и мороз солидный. Пошел обратно на Радио. Здесь взял хлеб и съел его весь с противным комбинированным маслом. Ждали света, чтоб начать репетицию. В час стал бриться. Вскоре выяснилось, что репетиции не будет{337}. Взял Маше и Пете супы и около 2-х, позвонив заранее Нюре, пошел домой. Я спросил ее, нет ли чего дома, она подумала, что я спрашиваю о повестке, а я думал о еде, и, когда я ей объяснил, она столько же радостно заявила, что найдется, как раньше сказала: нет. По дороге вставил стекло в часы. Стекол нигде нет, и случайно я попал на Невском в мастерскую бывш. Буре{338}, которая некоторое время не работала и у нее остались стекла. Домой пришел голодным как пес. На письменном столе на сковородке осталось немножечко тушеной капусты, я ее съел. Одну из 2-х свекол там же. Убрал белье и стал ждать. Нюра обещала в 4 часа быть дома. В половине 5-го я затопил печь. Долго сидел и сваривал парафин из обгоревших свечей, чтоб сделать новые, как меня учил Вахрушев{339}. Искал маленькую кастрюльку, чтоб сварить макарон (Нюра принесла их еще и сложила в глиняный горшок, в котором раньше была капуста), но не нашел ее. Поставил в печь щи, они с тех пор, как я не был дома, стояли нетронутыми. Около 6-ти пришла Нюра. Мы съели всю кастрюлю щей. Я 2½ тарелки с Нюркиным хлебом. (Как и чем я ей за это отплачу?) Нюра 2 тарелки. Потом она сварила макарон, дала мне колбасу, которую она получила по своей карточке для Даши, гр. 100. Затем она дала мне ½ кгр. сыру, которого она взяла кгр. Опять-таки для Даши. Сыр ужасный, черт знает из чего{340}, но все же это нечто съедобное. Я поел его немного. В 9 час. она легла спать. Я подсел к ней и стал рассказывать о времени НЭПа{341}, объясняя, что значит хорошая жизнь. Она обалдела и никак не могла себе этого представить, чтоб все было всегда. Всегда без очереди и пр. Она сказала, что у нее от этого голова кружится. В 10 я тоже лег спать и скоро заснул. В дремоте я слушал последние известия, но, проснувшись утром, я ничего не помнил.
27 декабря.
Ночь я спал плохо по своей вине. Я после 2½ тарелок щей выпил много чаю. Стаканов 5, и бегал ночью несколько раз. Несмотря на то что мы топим, у нас очень холодно, и я укрываюсь сверх ватного одеяла пальто. Я уже 2 месяц [а] как не был в бане. Я ужасно грязный, и на ногах какие-то струпья. Я сам себе противен, но бани не работают, да я и боюсь ходить искать такую, которая работает, а говорят, что они есть. Трамваи уже неделя или 2 как совсем по Невскому не ходят. Так что хожу я только пешком. Я слышал, как звонил будильник в 5 час. Но не слышал, как ушла Нюра и набросила на меня свое одеяло. В 6 слушал известия. Наши двигаются очень медленно. Взяли Наро-Фоминск. Несколько раз я порывался встать, ложился обратно в кровать. Встал в 10 мин. 9-го. Съел вчерашние макароны. Уложил портфель и ушел около 9-ти. У меня в желудке образовался ком, который, как камень, опускается медленно книзу. Приятно. По дороге на Радио зашел к Елисееву и взял конфет, которые наконец стали выдавать. Называются они очень громко «Чио-Чио-Сан». На самом же деле это подслащенная дуранда. Но очередь была сравнительно маленькой, а ждать лучшего нечего, война как война, и я взял свои 350 гр. Надо будет угостить Нюру. В общежитии застал компанию за завтраком. Меня жалели за потерю сахара. Но у меня теперь с собой другой, да еще конфеты, и портфель я теперь всюду тащу с собой. Даже вчера домой тащил его с собой. Потеря сахара меня тогда расстроила, и из-за этого я вчера вечером выпил столько чая за «тот» вечер и утро. На репетиции встретил Шифмана. Я очень обрадовался. Его освободили по ходатайству техникума. Он хочет устроить сюда Шера и снова начать работать. У Ерманка уже новости, и Шифман собирается претворить в жизнь интересное дело. Репетиция и запись на воск темы с вариациями Чайковского продолжалась около 1½ часов. Затем я писал дневник. Съел 2 дрожжевых супа и опять пишу. Пишу Мусе письмо. Хотел бы очень встретить Новый год с (Мусей) Нюрой. Я боюсь всяких дат. Немцы их усиленно отмечают обстрелами и бомбежкой. Вчера вечером с 6 ч. 50 д[о] 7 ч. 20 м. была тревога. Мы от них отвыкли, и они опять страшны. Но теперь они кратковременны{342}. После тревоги над нами все время кружили самолеты, и мне все было неспокойно. Может быть, мы им действительно теперь житья не даем, и они пытаются летать на нас, но им не дают. А я и другие объясняли это морозами и связанным с этим замерзанием их синтетического бензина (так говорят){343}. У нас на Радио теперь часто тухнет свет, и надолго. Холод отчаянный. Начались морозы. Рубанчик никак не может дождаться, когда я тоже начну регулярно дежурить, но я оттягиваю это удовольствие. Вечер мы сидели в темноте. Не знаю, зачем я пролезал в темноте мимо Прессера, сидевшего между столом и кроватью Аркина, и, очевидно, спинкой стула у меня выдавило бумажник из кармана. Скоро я хватился пропажи. Я был очень изумлен. Со мной этого никогда не случалось, и я стал вспоминать, где это со мной могло случиться. Я не мог сразу осознать всего ужаса пропажи. Не говоря о крайней неприятности при пропаже всех документов в военное время, я был обречен на полный голод до конца месяца, а при моем «чудном» питании потерять на 4 дня хлеб и суп — страшное дело. Я помнил, что в магазине этого со мной не могло случиться, поскольку я, входя в Радио, показывал пропуск, хранящийся у меня в бумажнике. Я бросился в уборную. Но в это время уже дали свет, и Аркин нашел мой бумажник, наткнувшись на него у своей кровати. Все было в порядке: документы и карточки, но деньги — 24 руб., бывшие в нем, пропали. <…> Сколько я их ни искал, найти их я не мог. Это были мои последние деньги. Лег спать я поздно, расстроенный. <…>
28 декабря.
В 6 час. утра я встал, чтоб встать в очередь за вином у Елисеева. Я стал просить денег, чтоб мне одолжили на пару дней, хотя никто не спал, никто меня «не слышал». Я был возмущен до слез. Наконец Рубанчик, под ругательства Аркина, дал мне 30 руб. Бутылку дал мне Ананян. На улице был страшный мороз. Я пошел с Ананяном и хотел убить двух зайцев, став за вином и папиросами. Я, конечно, не успел ни здесь, ни там. В 9 час. пошел в ДКА позавтракал. По дороге зашел к Любе и одолжил у нее 50 руб. Придя на Радио, сразу отдал Рубанчику долг. Звонил Нюре, что приду домой, но не пошел. На Радио целый день нет света. Сидел вечером внизу, потом поднялся наверх и лег спать.
29 декабря.
Встал попозже. Холод ужасающий. На репетиции у меня буквально отняло правую руку. Раньше у меня были холодны только пальцы и кисти рук. Пальцы на правой ноге я, очевидно, отморозил. Я их только чувствую. Они у меня распухают. Хожу злой, как это заметил Рубанчик. Сегодня у нас выходной день. Хотел пообедать и пойти домой. Но обед в столовой на радио запаздывал. Был только дрожжевой суп, и я в 2 часа ушел домой. Вчера в этой столовой был гречневый суп, и я, несмотря на то что прилично пообедал в ДКА, взял 2 супа. Собрал гущу в чашку и на утро имел каши немного. Домой пришел в 3 часа. Оставил портфель и пошел по магазинам искать вино. Был на нашем рынке и видел обменную торговлю. Вязанку дров мне предложили за 400 гр. хлеба. Плитка шоколада 150 руб. 100 гр. хлеба, если случайно найдешь за деньги, 50, 60 руб. В основном меняют дуранду на хлеб и наоборот. Коробка спичек 6, 7 руб., пачка папирос 10 руб. — «Звезда». Цены баснословные{344}. В маленьком магазинчике на Большом у 4-й линии без очереди плодо-ягодное вино 750 литр, но я хочу достать лучшего. Вскоре начался обстрел. Над нами свистели снаряды. Оказывается, рвались они у Мариинки, на Желябова{345}. Я побежал домой. К 6-ти пришла Нюра. Она еще вчера сварила суп из макарон и картошки с кусочком мяса. Такой роскоши нет нигде. Мы затопили печь. Отогрелись немного. Я съел 2 % тарелки этого густого супа, и мне стало нехорошо после голодовки. Я отогрелся дома вдвойне и теплом печи, и теплом и вниманием Нюры. Она мне подарила жизнь. Я отвел душу, рассказав ей о покраже и др[угих] переживаниях. Писал потом Мусе и папе о ней и всех ее благодеяниях в отношении меня.