Уэллс доказывал, что в результате реформ капитализм можно будет «цивилизовать» и превратить «во всемирную коллективистскую систему». Ленин, усмехнувшись, сказал в ответ, что капитализм неисправим: «он будет неизбежно порождать войны». «И в ответ на мои слова, что войны порождаются националистическим империализмом, а не капиталистической формой организации общества, он внезапно спросил:

— А что вы скажете об этом новом республиканском империализме, идущем к нам из Америки?

Здесь в разговор вмешался г. Ротштейн, сказал что-то по-русски, чему Ленин не придал значения. Невзирая на напоминания г. Ротштейна о необходимости большей дипломатической сдержанности, Ленин стал рассказывать мне о проекте, которым один американец (Вашингтон Б. Вандерлип, который, как и сам Уэллс, был временным жильцом конфискованного большевистским правительством дворца сахарозаводчика на москворецкой набережной— Л. Ф) собирался поразить Москву. Проект предусматривал оказание экономической помощи России и признание большевистского правительства, заключение оборонительного союза против японской агрессии в Сибири, создание американской военно-морской базы на Дальнем Востоке и концессию сроком на 50—60 лет на разработку естественных богатств Камчатки и, возможно, других обширных районов Азии. Поможет это укрепить мир? А не явится ли это началом новой всемирной драки? Понравится ли такой проект английским империалистам?»

«Во время нашего спора, касавшегося множества вопросов, мы не пришли к единому мнению. Мы тепло распрощались с Лениным...»

Уэллс покинул Кремль вместе с Ротштейном, ворчавшим по поводу неосторожных замечаний Ленина об американском проекте.

За несколько месяцев до Уэллса с Лениным встречался гораздо более проницательный англичанин — Бертран Рассел. По-видимому, в 1920 году философ мог лучше понять советского вождя и советскую систему, чем фантаст. «Вскоре по приезде в Москву,— писал Рассел¹⁵⁰,— я встретился с Лениным. Мы разговаривали в течение часа на английском языке, которым Ленин владеет довольно хорошо. К услугам присутствовавшего переводчика приходилось прибегать редко. Кабинет Ленина обставлен очень скудно: большой письменный стол, несколько карт на стене, два книжных шкафа, одно удобное кресло для гостей и еще два или три стула. Было очевидно, что Ленин не любит роскоши или даже простого комфорта. Он очень дружелюбен и, по-видимому, прост, без малейшего следа высокомерия. Не зная заранее, кто это такой, никто бы не смог сказать, что это человек, облеченный большой властью или в каком бы то ни было отношении выдающийся. Никогда не встречал я человека, в такой степени лишенного самомнения. Он глядит на посетителей очень пристально и прищуривает один глаз (левый глаз его имел дефект зрения), так что кажется, что проницательность другого глаза возрастает почти пугающе. Он много смеется. Сначала его смех кажется дружелюбным и веселым, но постепенно я почувствовал в нем какую-то мрачную ноту. Ленин по-диктаторски властен, спокоен, неустрашим, до чрезвычайной степени лично бескорыстен,— в общем, воплощенная теория. Чувствуется, что материалистическая концепция истории живой кровью течет в его жилах. Как профессор, он хочет, чтобы его теорию поняли, сердится на непонятливых и несогласных, и очень любит объяснять. У меня осталось впечатление, что он очень многих людей презирает и что он интеллектуальный аристократ».

Рассел был в России с И мая по 16 июня 1920 года. На основании своих наблюдений он решил, что существуют три возможности: «Первая — что в конце жон-цов большевизм потерпит поражение от сил капитализма. Вторая — что большевики победят и что их победа будет сопровождаться полной утратой идеалов и режимом наполеоновского империализма. Третья — что произойдет длительная мировая война, в которой цивилизация погибнет и все ее проявления (в том числе и коммунизм) будут забыты».

Рассел высмеял большевизм, назвав его «философией нетерпеливых». «Первоисточник всей вереницы зол заключается в большевистских взглядах на жизнь: в ненавистническом догматизме и в убеждении, что человеческую натуру можно насильно переделать»,— писал Рассел, предсказывая, что «трагическое заблуждение большевиков сулит миру века беспросветной тьмы и бесполезного насилия». Частично большевизм унаследовал отсутствие свободы от царского режима, признавал Рассел. Но «большая часть характерного для большевиков деспотизма принадлежит к самой сущности их социальной философии».

Рассел хотел, приехав в Россию, проверить, «действительно ли советская система превосходит парламентаризм» как форма представительного правления. «Мы не смогли проверить это, потому что советская система умирает... Московский совет встречается редко... Президиум совета заседает каждый день... Он состоит исключительно из ортодоксальных коммунистов».

Рассел подверг критике также мероприятия советской экономики. Но, как философ, он посвятил особенно большую часть своей книги теории большевизма. По его словам, «марксистскому коммунизму недостает изменчивой текучести и скептической практичности современной науки». «Согласно Марксу, самообогащение представляется естественной целью политической деятельности человека. Но современная психология проникла гораздо глубже в тот океан безумия, по которому совершает опасное плавание маленькая ладья человеческого разума». Рассел привел некоторые неэкономические факторы, влияющие на мировоззрение и деятельность человека, а именно климат и пол. Несмотря на материальность этих факторов, марксисты ими пренебрегают. Еще одним элементом, о котором забывают марксисты, является национализм. Марксизм в руках у марксистов «стал прокрустовым ложем того, что касается отношения к инстинктивной жизни». Но «приходит момент, когда люди начинают чувствовать, что развлечение и удобство ценнее, чем все остальные блага, вместе взятые». Еще одно предсказывание Рассела заслуживает высокой отметки: «Чистейшая ерунда притворяться, будто правители такой великой империи, как Советская Россия, когда они привыкнут к власти, все-таки сохранят пролетарскую психологию и их классовые интересы будут теми же, что интересы простого рабочего». Наконец, Рассел дал определение, что такое коммунист: «Это человек, имеющий ряд сложных и догматических убеждений,— как, например, философский материализм,— которые, возможно, справедливы, но справедливость которых, с точки зрения научного ума, не может подтверждена с какой бы то ни было уверенностью».

К сожалению, Рассел не обсуждал с Лениным этих принципиальных вопросов. Вопросы, которые он задал Ленину, были так поверхностны, что и он сам, и многие другие могли бы на них ответить заранее. Вопрос первый: «Возможна ли в Англии революция без насилия?» Ленин отмахнулся от этого предположения, сочтя его фантастическим. «У меня осталось впечатление, что его знания и психологическое воображение слабы, что касается Англии»,— пишет Рассел. Вопрос второй: «Можно ли прочно и полностью установить коммунизм в стране, где преобладающее большинство населения крестьяне?» Ленин признал, что это трудная задача, и посмеялся над тем, что крестьянин вынужден менять продовольствие на клочки бумаги,— ему казалось комичным, что русские бумажные деньги так обесценены. Но условия изменятся к лучшему, уверял Ленин. Поможет электрификация. Что по-настоящему необходимо, доверительно сказал он Расселу, так это революция в других странах. «Мир между большевистской Россией и капиталистическими странами всегда будет непрочным»,— заметил он. Вернувшись к крестьянскому вопросу, Ленин описал «расслоение крестьянства и правительственную пропаганду среди бедных крестьян, направленную против богатых и ведущую к актам насилия, которые он, казалось, находил забавными. Он высказывался в таком духе, как будто диктатура над крестьянством должна продолжаться еще долгое время ввиду того, что крестьяне хотят свободной торговли».

Подводя итоги своим впечатлениям о Ленине, Рассел писал: «Я думаю, что если бы я его встретил, не зная, кто он, я бы никогда не догадался, что это великий человек: он слишком самоуверен и узко ортодоксален. Источник его силы, по-моему, его честность, смелость и непоколебимая вера — религиозная вера в марксистское евангелие... К свободе он питает так же мало любви, как христиане, пострадавшие при Диоклетиане... Может быть, любовь к свободе несовместима с искренней верой в существование панацеи от всех людских бед. Если это так, я могу лишь радоваться скептическому нраву Западного мира. Я поехал в Россию коммунистом, но контакт с теми, у кого нет никаких сомнений, усилил в тысячу раз мои собственные сомнения, не столько в самом коммунизме, сколько в разумности такой твердой веры, ради которой люди готовы причинять величайшие несчастья... Цена, которую человечество должно заплатить, если оно хочет достигнуть коммунизма по большевистскому способу, слишком ужасна... и даже если эта цена будет заплачена, я не верю, что результат будет таким, какого большевики, по собственному признанию, хотят».