— Расселл, — пробормотал Замарашка. Слово это вырвалось непроизвольно, потому что он хотел сказать: «Какое- вам до этого дело?»

— В таком случае вы можете писать ваши захватывающие шедевры под именем Расселл Гартигэн. Я не стану возражать. А теперь, выметайтесь отсюда.

И Майкл открыл дверь.

Единственная встреча двух Майклов Гартигэнов навсегда отпечаталась в памяти Замарашки и он так и не смог простить своему тезке испытанного в тот день унижения.

Замарашка шел по жизни, ничего не забывая и никому не прощая. Он ненавидел сам род человеческий, ибо чуть ли не все его представители так или иначе досаждали ему. Он ненавидел высоких, потому что сам был низкоросл. Ненавидел красивых, потому что считал себя уродом. Терпеть не мог спортивных игр, потому что никогда не участвовал в них. Не выносил хороших манер, потому что его собственные оставляли желать много лучшего. Презирал симпатичных девушек, чувствуя, что при взгляде на него они не испытывают ничего кроме презрения.

Он не страдал отсутствием ума, в чем ему иногда удавалось убедиться, но ненавидел более умных, в присутствии которых особенно остро ощущал собственную неполноценность; и тех, кто не превосходил ему по уму, за свою неспособность смотреть на них свысока. Все, решительно все находились в заговоре против него. И цель действий каждого из них состояла в одном: щелкнуть по носу, унизить М. Р. Гартигэна.

И теперь он возненавидел Майкла за его добродушие, общительность, очевидные успехи у женщин (женщин, а!), отсутствие напыщенности, глупости и тщеславия, которые приписывало тому воображение Гартигэна-младшего. Но даже если бы Майкл и обладал этими малопристойными качествами, Замарашка все равно ненавидел бы писателя за выпавшую на его долю славу, которую тот воспринимал, как должное. И он был Майклом Гартигэном, единственным получившим признание Майклом Гартигэном. Той же осенью праведное негодование Замарашки проследовало вместе с ним в Оксфорд.

В Оксфорде он печатался в студенческих газетах, писал для них небольшие, скептические заметки, которые так любят студенты. То ли собравшись с мыслями, то ли, как ему и предлагалось, спустив штаны, Замарашка-таки придумал себе новую фамилию: Грайс. Став Расселом Грайсом, он приобрел маленький круг поклонников, с нетерпением ожидающих его триумфального пришествия в Лондон. Отец Замарашки, владелец скобяной фабрики, ни во что не ставил писателей, хотя и не переставал удивляться их умению так складно приставлять слово к слову. Он согласился с тем, что Замарашка поживет два года в Лондоне, и обещал поддерживать его материально, при условии, что тот вернется к скобяному производству, если по истечении указанного срока не сможет самостоятельно обеспечить себя. Вот так, покинув Оксфорд, Замарашка обосновался в Лондоне, официально сменив фамилию на Грайс. Тем самым он основательно рассердил отца, но тот уже пообещал помогать сыну, а его слово никогда не расходилось с делом.

— Но если ты думаешь, что я буду адресовать мои письма Расселу Грайсу, эсквайру…

— Я сама напишу адрес, дорогой, — успокоила его жена. — Кроме того, ты не хуже меня знаешь, что никогда ничего не пишешь.

Замарашка начал с романа об оксфордской жизни. Предполагалось, что это первый настоящий роман об Оксфорде, но издатели оказались иного мнения. Он написал исключительно самобытную пьесу, освободив ее от старомодных оков сюжета и антисюжета. Но режиссеры склонялись к мысли, что в ней чувствуется влияние Чехова. Такое- сравнение оскорбило Замарашку почти так же, как могло бы оскорбить Чехова. Замарашка написал и многое другое, но его произведения редко ожидал благосклонный прием. Его презрение к театру и издательской кухне достигло предела. И в будущем он не мыслил себя иначе, как критиком.

Два отпущенных Замарашке года подходили к концу, а он все еще не мог прокормить себя. Но тут он вновь встретил Арчибальда Баттерса, круглолицего, сияющего, радушного молодого человека, сокурсника по Оксфорду, почитавшего Замарашку за литературного гения. С виноватой улыбкой он признавал, что не может объяснить, почему ему нравится или не нравится то или иное произведение. В этом он отличался от Замарашки, который, будучи неплохим знатоком литературы, уверенно находил как достоинства, так и недостатки в труде других литераторов. Вначале Арчибальд Баттерс был единственным другом и поклонником Замарашки, но по мере роста известности Рассела Грайса постепенно уходил в тень, хотя Замарашка никогда не отказывался пообедать задарма в его гостеприимной квартире. Встретив Арчибальда в Лондоне, Замарашка подумал о том, что его вновь накормят, возможно, не один раз, и тогда скобяному производству придется подождать еще несколько лет.

— Замарашка, старик!

— Привет, Арчи!

— Послушай, именно ты мне и нужен! Я пытался найти тебя по телефонному справочнику.

— Ты бы не нашел меня. Разве ты не знаешь, что я сменил фамилию?

— Нет. На какую? Почему? Задолжал кому-нибудь денег?

— Я теперь Расселл Грайс.

— О, понятно. Вот так удача! В действительности я и хотел найти Рассела Грайса. Мой старик умер в прошлом июне, это очень печально, но с той поры утекло много воды, и выяснилось, что он был чуть ли не миллионером. Ну, не совсем миллионером, но мне перепал изрядный куш, и я хочу издавать ежемесячный литературный журнал, как мы и собирались когда-то, помнишь? И ты мне просто необходим. Слушай, пойдем-ка выпьем и я тебе все расскажу, а потом пообедаем вместе и ты расскажешь мне о себе. Старик, мы их разбудим. Боже, как я рад, что встретил тебя.

Так родился «прогрессивный ежемесячный литературный журнал Асимптота». Замарашка, естественно, предполагал, что станет редактором, а Баттерс редким гостем в его кабинете, появляющимся с чековой книжкой в руке и восхищением на устах. Но его ждало жестокое- разочарование. Арчи повзрослел за годы, проведенные вне Оксфорда. Теперь он прекрасно разбирался в литературе, и во всем остальном. И с бодрой уверенностью, в Оксфорде свойственной ему лишь в разговорах о еде, тут же позвонил Замарашке в этом убедиться.

Он говорил о Гертруде Стайн (и я уверен, старик, что ты согласишься со мной), как о трогательной старине, «хотя, я не считаю, что ее произведения не следует изучать в подготовительной школе». Он охарактеризовал Е. Е. Каммингса, «современного Лонгфелло», как поэта, не оставляющего места воображению («гостинные баллады, старик, мы должны стремиться совсем к другому»).

— На место редактора я заполучил Бранта, тут мне повезло, а его заместителем будет Сперанца, ты его, разумеется, знаешь, основатель индифференционализма. Брант хочет иметь ежемесячный обзор романов, он говорит, что мы не должны отрываться от низших сословий, и я сказал, что знаю человека, который нам нужен. Это ты, старик. Пятнадцать фунтов в месяц, я думаю, за статью в две тысячи слов, и, естественно, ты волен в выборе книг, которые затем можешь продать. Получится неплохо. Нам представляется, что ты мог бы назвать свой раздел «Козлы и бараны». Козлов ты взгреешь, точно так же, как в Оксфорде, а истинных писателей необходимо всемерно поддержать. Разумеется, многие из них будут писать для нас, но личные соображения не должны мешать делу.

Голова Замарашки пошла кругом. Его поразила удивительная перемена, происшедшая с Арчибальдом Баттерсом, перемена, еще более разительная тем, что она никоим образом не сказалась на его поведении. Те же радушие и дружелюбие, как и раньше, но с вновь приобретенными шкалой ценностей и уверенностью в себе, теперь присущими Арчибальду, как новый, отлично сшитый костюм, который он решил купить, не испытывая недостатка в деньгах.

Смущала Замарашку и подоплека приглашения на работы. Кому-то не хотелось «отрываться от низших сословий» и кто-то еще тут же вспоминал именно о нем! С другой стороны, его оксфордские статьи не канули в Лету, да и встреча со скобяным производством отдалялась на неопределенный срок. Замарашка с радостью возненавидел бы Арчи за его деньги, духовное развитие, нынешнюю внутреннюю уверенность и, особо, за покровительственное отношение. Но выпитая бутылка бургундского и перспектива безоблачного будущего выбивали почву из-под ног столь свойственного ему чувства. Но он все равно пообещал себе, что найдет возможность и хотя бы раз в своей статье поставит Арчи на подобающее ему место.