— А вы знаете, писатель Николай Васильевич Гоголь бывал в Чернигове. Может, кого-то из чиновников он увидел как раз в нашем городе.

Ребята были удивлены.

— У нас гостил также Александр Сергеевич Пушкин, — продолжал Николай. — Знаете такого? Кто помнит, что он написал?

— Сказку о царе Салтане... Сказку о мертвой царевне, — вразнобой стали называть хористы.

— Правильно! Есть у него еще сказка о попе и его работнике Балде.

Жил-был поп, толоконный лоб... —

стал читать Николай, отбивая рукой по колену ритм звучного пушкинского стиха. Дети сразу насторожились. Такой сказки о жадном попе они, монастырские мальчики, не знали. Когда отзвучали последние строчки веселой сказки, на мгновение воцарилась тишина.

— Наш эконом, отец Мисаил, такой же жадный, — вдруг сказал один из хористов.

— А его помощник, отец Досифей, еще жаднее, — поддержал другой.

Мальчики рассказали, что монастырские экономы часто устраивают им утренние и вечерние чаепития не то что без сахара, а даже без хлеба. А прежний репетитор за плохие отметки и за провинности частенько «угощал» их тяжелой дубовой линейкой.

— Что же вы не жаловались? — возмутился Николай.

— А кому жаловаться? — спросил один из старших мальчиков.

Сердце Николая сжалось от боли: какой же беспросветной должна представляться жизнь этим маленьким монастырским рабам!

— Кому, кому! — вдруг озорно крикнул Николай. — Ты вон, смотри, какой здоровяк! Давай поборемся!

Николай схватил в обнимку хориста и покатился с ним по траве. Борьба шла с переменным успехом. Хористы как взорвались, повскакали с мест и принялись радостно и усердно валтузить друг друга. Но через несколько минут Николай крикнул:

— Все! Поразмялись, хватит!

Дети собрались около Николая. Глаза их горели. Еще бы! Ведь прежний репетитор лупил за подобное линейкой и правого и виноватого.

Выждав, когда хористы успокоятся, Николай продолжил свой рассказ:

— ...Бывал в Чернигове великий композитор Михаил Глинка. Мы кое-что из его хоров с вами разучим. Много басен написал здесь украинский баснописец Глебов. Хотите прочитаю?

Николай прочитал две запомнившиеся ему басни Л. Глебова.

— ...А сейчас в Чернигове работает хороший писатель Михаил Коцюбинский...

Каждый день, проведенный мальчиками с Николаем, был для них праздником, открытием. Он сводил их в цирк, где выступал Анатолий Дуров. Некоторых из мальчиков записал на свой читательский абонемент, и они стали самостоятельно брать книги в городской библиотеке. Заметив у одного из мальчиков склонность к рисованию, Николай подарил ему ящичек с красками и кисточками. Потом, когда Николай устроил для хористов кукольный театр, имевший такое странное, отдающее богохульством название «Вертеп», они вместе разрисовали куклы для постановки гоголевского «Вия». В самом хоре Николай организовал кассу взаимопомощи. Он выполнил свое обещание, данное хористам при первой встрече, — их стали лучше кормить и одевать.

...Более сорока лет спустя, в грозном 1942 году, Николай Ильич Подвойский получил из Уфы письмо: «Дорогой Николай Ильич! — писал корреспондент. — Каждый раз, когда я пишу Вам, мне все сдается, что я десятилетний мальчик, который получил переэкзаменовку по арифметике, а Вы меня подтягиваете по Евтушевско-му. О, как давно это было! ...Много чего в Вашей тогдашней деятельности как воспитателя на то время надо считать дерзновением и смелым новаторством». Это письмо написал поэт, академик АН УССР Павел Григорьевич Тычина, в прошлом один из мальчиков-хористов Троицкого монастыря. Павел Григорьевич напомнил в письме о подаренных ему красках и о «Вертепе». «Когда на смену прежним репетиторам пришел к нам Николай Ильич Подвойский — все в нашем общежитии изменилось, — писал в автобиографии П. Г. Тычина. — Понемногу изменились и мы сами, мальчики-хористы... Самые светлые воспоминания храню я в своем сердце о Николае Ильиче Подвойском».

Поистине бесценным подарком судьбы считал Павел Григорьевич то, что на его пути — десятилетнего затравленного монастырского мальчика — встретился такой учитель, как Николай Ильич Подвойский. Именно тогда и именно Николаем Ильичом были забиты первые колышки, поставлены первые вешки, определившие жизненную дорогу поэта.

...Николай Подвойский продолжал руководить социал-демократическим кружком. Революционная теория, которую он изучал с кружковцами, звала на открытую борьбу. И потому Николай все чаще задумывался о недостаточности только пропагандистской работы, ему хотелось «дела». И хотя учитель удерживал его от необдуманных, «самостийных» действий, Николай упорно искал возможность «поверить теорию практикой».

Как раз в это время Подвойского назначили регентом семинарского хора. Он сразу же воспользовался этим и постарался внести «мятежный дух» в работу хора. Отдавая необходимую дань церковно-религиозному репертуару, Николай за зиму полулегально разучил с хором несколько украинских народных песен: «Рэвэ та й стог-нэ», «Як умру», русскую «Дубинушку» и даже «Марсельезу».

Однажды в один из заранее обусловленных дней Николай пришел к учителю, который по его озорным глазам сразу догадался, что неугомонный семинарист что-то придумал. И действительно, Николай не в первый раз завел разговор о том, что пора пускать его кружковцев «в дело». Учитель, однако, был неумолим:

— Ваш кружок по составу ученический. Рисковать им пока нет нужды. Потерпите, занимайтесь. Скоро всем работы хватит.

— Хорошо, — ответил Николай. — Но у меня есть задумка: открытое выступление без особого риска.

Он изложил свои предложения.

— Я посоветуюсь, — почти сдался учитель. — Если можете, загляните завтра в это же время.

Николай кивнул. Новая встреча была короткой.

— Даем «добро», — сказал учитель. — Подключим к вам человек десять из городской молодежи.

Разговор этот происходил накануне запрещенного в России первомайского рабочего праздника. Участие в маевке расценивалось как преступление против «незыблемых устоев» самодержавного строя. Семинаристам запрещено было в этот день выходить в город, ворота семинарии были наглухо закрыты. Но, когда закончились занятия, Николай и десяток семинаристов перемахнули через ограду и направились к городскому парку, примыкавшему к Десне. Здесь обычно гуляло много отдыхающих. Рядом была стоянка лодок. Около нее семинаристов уже ожидали человек пятнадцать-двадцать молодых рабочих, гимназистов, учащихся. По команде Николая они разобрали лодки и направили их в устье разлившегося весенним половодьем притока Десны — речки Стрижень. Николай встал в своей лодке и взмахнул руками. Над рекой раздалась украинская народная песня. Запевали вместе с Николаем семинаристы. Остальные подхватывали. Получился довольно голосистый хор. Публика, гулявшая по берегу, стала останавливаться и с любопытством слушать — публичное исполнение украинских песен фактически было запрещено.

Семинаристы развернули лодки и, опустив весла, пошли по течению назад, к парку и Десне. Напротив парка, где было более всего народу, лодки, удерживаемые веслами, остановились. Наиболее отчаянные из публики разобрали оставшиеся лодки и присоединились к певцам. Получилась внушительная флотилия. Лодка Николая оказалась в центре. Певцов и публику разделяла полоса воды. Николай вновь взмахнул руками и запел:

Рэвэ та й стогнэ Днипр широкий...

Песня мощно и вольно полилась над речным пространством. Гулявшие наградили певцов аплодисментами. Но вдруг на берегу появился полицейский, он дал резкий свисток и закричал лодочникам, чтобы они прекратили нарушать порядок. В ответ с реки зазвучала русская народная песня «Дубинушка». Молодежь пела ее с большим подъемом. Особенно внушительно выводили:

И тогда на царя, на помещичью спину Он поднимет родную дубину.

Публика не только аплодировала, но и подбадривала певцов криками. По берегу метался полицейский и в ярости грозил кулаками.

А на лодках грянули «Марсельезу». Когда допели ее до конца, Николай подал команду, и лодки дружно, как в атаку, рванулись к берегу. Певцы повыскакивали на берег и смешались с публикой. Осыпаемый со всех сторон солеными шутками полицейский ничего сделать не мог. Семинаристы по одному быстро покинули парк. На следующий день они повторили эту своеобразную демонстрацию. Но на этот раз полиция была начеку, и уйти удалось не всем.