— И началось все это много веков назад? — Губы Эстебана страстно мечтали о сигарете.

— Да, много веков назад. Человек, как правило, недоволен тем, что имеет, и призывает несчастное рогатое существо, требуя от него определенной программы непослушания и бунтарства. — При этих словах старик усиленно заморгал. — У сатанизма долгая и богатая история. Жиль де Лаваль, маршал Ре, в пятнадцатом веке предавал детей мучительной смерти, чтобы отслужить черную мессу[31]. Маркиз де Вильена, переводчик Данте и Вергилия, принес себя в жертву ради того, чтобы познать преисподнюю, чтобы воскреснуть в новом теле и с новым разумом. Королева Франции Екатерина Медичи носила привязанную в области желудка кожу обезглавленного ребенка с начертанными на ней цифрами и буквами, с помощью которых можно вызывать Сатану. После шестнадцатого века было написано несколько трактатов, доказывающих действенность таких заклинаний: «Исследование привидений» Самуэля де Казини, «Трактат о ведьмах» Бернара де Коме, «О явлениях ведьм и демонов» Сильвестра Мазолини, а также книги Бартоломея де Спины, Якоба ван Хохстратена или Педро де Сируэло. В тысяча шестьсот шестьдесят шестом году Мильтон в «Потерянном Рае» выказывает откровенное восхищение дьяволом и изображает его почти что королем в изгнании, который заслуживает наше преклонение. «Разбойники» Шиллера — попытка убедить нас, что предпочтительнее гореть в аду в компании бунтарей и смелых духом людей, нежели попасть в рай и оставаться там вместе «с самыми заурядными глупцами». В конце восемнадцатого века Леопарди пишет гимн Сатане, следом за ним то же делают Джозуэ Кардуччи и Мишле — последний объясняет человеческий прогресс тем, что тут не обошлось без участия мятежного дьявольского духа. Можно назвать еще очень много имен — Байрон, Виньи, Эрхард, Бирс. Сегодня в США существует Официальная Церковь Сатаны, и ее библия, сочиненная неким Антоном Ла Веем, призывает к последовательному и постоянному противостоянию, непокорности, бунту.

— А Заговорщики? — спросил Эстебан.

Веки прикрыли напряженный взгляд старика, из чего следовало, что с ответом на сей вопрос надо было повременить. Эдла Остманн укутала неподвижные ноги Адиманты красно-черным пледом и медленно развернула коляску в сторону патио. УЭстебана мелькнула мысль, что и сам сеньор Адиманта был частью музея, еще одним экспонатом странной коллекции, посвященной свергнутому с трона властителю: немощное тело Адиманты принадлежало к миру этих вот аккуратно расставленных и в большинстве своем отвратительных предметов, а не к тому привычному нам миру, который открывался за порогом музея. Коляска с мерзким скрипом покатила к стеклянной стене, за которой находился патио. Там сеньорита Остманн оглянулась и сказала Эстебану:

— Сколько еще вы собираетесь пробыть в Лиссабоне?

— Дня два или три, — ответил тот.

— Давайте встретимся завтра, сеньор Лабастида.

Наконец-то он мог вытащить из кармана пачку сигарет.

Чемодан и две дорожные сумки уместились в багажнике, а вот невиданную лампу, украшенную сверху птицами, в которую Мамен, по ее словам, влюбилась сразу, как только увидела в витрине на пасео да Грасиа, — эту лампу только после двух или даже трех попыток удалось засунуть на заднее сиденье, при этом окно с правой стороны пришлось оставить открытым, чтобы птицы могли высунуть туда свои головки. Почти всю дорогу Алисия промолчала. Она вела машину, крепко ухватившись за руль; и трудно было понять, чем объяснялся ее отсутствующий вид: сосредоточенностью или, наоборот, рассеянностью. Мамен решила, что получасовое опоздание самолета выбило Алисию из колеи, нарушило хрупкое равновесие в ее настроении.

Но на самом деле причина была иной: Алисия вела свой красный «клио», тормозила, как и положено, у светофоров — при этом лампа с птицами сотрясалась, и Мамен в ужасе оглядывалась назад, — но мысли Алисии ускользали из отведенного им места и сами по себе пускались в путь — преодолевая расстояние в 500 километров. Эстебан позвонил

ей накануне ночью и поведал о своих открытиях; потом продиктовал надпись с пьедестала четвертого ангела, которая для нее не имела никакого смысла; потом описал встречу с Себастиано Адимантой и его секретаршей, описал так выразительно и ярко, что Алисия с фотографической точностью представила их себе и испытала желание немедленно отправиться в Лиссабон, вместо того чтобы покорно, кусая губы, сидеть здесь. Весь вчерашний разговор, по сути, свелся к рассказу об ангеле и рассуждениям о Лиссабоне, который Алисия знала лишь по открыткам, но ей наверняка хотелось бы услышать безрассудные, опрометчивые слова, после которых она дрожащими руками повесила бы трубку. Но в том телефонном разговоре они старательно обходили по-настоящему важные для них темы, хотя только такого рода признания и могли оправдать звонок в половине второго ночи. А пока признания лишь подразумевались — ни один из них не рискнул нырнуть в мутные воды головой вниз. И теперь в мозгу Алисии маятником ходил туда-сюда вопрос: а хотела ли она на самом деле услышать эти самые слова? Наверное, хотела, потому что они укрепили бы ее решимость возвести на пустующем месте некое неприступное сооружение, где найдут приют ее чувства к Эстебану. И не хотела бы, потому что эти слова станут последним приграничным пунктом, вешкой, обозначающей, что пути назад нет. Но теперь надо было отогнать подальше, как назойливых мошек, все эти противоречивые настроения, пора обратить внимание на бедную Мамен, которая сидит рядом и покорно рассматривает летящие мимо деревья. Алисия постаралась найти самый безупречно вежливый тон для вопроса:

— Ну расскажи же, как там Барселона? Мамен взглянула на нее так, словно удивлялась: неужели Алисия все-таки умеет говорить?

— А! Наконец-то ты вернулась на планету под названием Земля, — проговорила она, доставая из сумки пачку сигарет. — Я ведь уже сказала: скучнейшая конференция на тему социоаффективных патологий и расстройств. Обмен мнениями с коллегами, доклады, круглые столы они, — эти столы, кстати, специально сделаны такой формы, что не дают клевать носом, — ну еще ужины в ресторане, попытка завязать интрижку… Все ерунда! Зато Барселона прекрасна. Меня всегда потрясают открытые пространства, там все непомерно, масштабно, повсюду небо. А что здесь? Как Эстебан?

— Эстебан в Лиссабоне, — ответила Алисия, и почему-то ее саму вдруг встревожил этот факт.

— В Лиссабоне. — Мамен повторила название города, зажав во рту сигарету. — Лиссабон я тоже обожаю. Очень красивый город. Ты была там когда-нибудь?

— Нет, никогда.

— Чудесный город, хотя у него какой-то обветшалый вид. А что делает там Эстебан? Поехал в отпуск?

— Не совсем.

Она понимала, что если откровенно скажет о цели поездки, то сдвинет крышку с сундука, где до поры до времени почивают громы и молнии. Ведь тогда обнаружится, что нелепая мания довела ее до предела, что она вовсе не забыла раз и навсегда, как велела Мамен, свои навязчивые идеи, не ограничилась спасительным рецептом на транквилизаторы. Голосом, в котором звучало фальшивое спокойствие, Алисия сообщила, что тот самый снежный ком — ангел, книга и так далее — продолжает катиться под гору, но теперь к нему присоединились еще несколько таинственных происшетвий, а также пара трупов. Да, Мамен может сколько угодно сердиться, может обругать ее, сказать, что Алисия ведет себя хуже, чем маленькая девочка, но интрига еще больше запуталась, паутина растет вширь — нить за нитью, и эта паутина в конце концов накрыла ее, Алисию, зацепив и бедного Эстебана, который только из любви к Алисии позволил втянуть себя в это дело, Мамен, как и следовало ожидать, рассердилась; она выкурила две сигареты подряд и не проронила ни слова, пока они не доехали до Золотой башни, откуда до дома Мамен оставалось всего несколько метров. И только после того как они вытащили из багажника вещи, пересекли тротуар, потом холл и зашли в лифт, Мамен выпалила:

— Алисия, ты не думаешь, что делаешь.