— У меня в голове все перемешалось, Эстебан, я уже ничего не соображаю, — простонала Алисия, и пальцы ее оставили борозды в каштановых волосах. — Я помню, что произошло вчера, знаю, что вела себя глупо, но пойми: я переживаю непростой период. И вдобавок эта история. И Пабло, Роса…
Оба сознавали, что значат два эти имени — спасения от них нет: даже простое их упоминание гасит любые возражения, проводит границу, которую ни Алисия, ни Эстебан переступить не смеют. Эстебан почувствовал странную похмельную сухость во рту, он кашлянул и сунул руки в карманы куртки. На лестничной площадке пахло вареной цветной капустой.
Валиум с трудом, но все-таки принес ей сон — похожий на паутину, болезненный, с острыми краями. Когда Алисия проснулась, у нее было пепельно-мерзкое ощущение, будто она провела ночь в луже. Сон снова бежал ее подушки, хотя до этого она целую неделю провела словно окунувшись в деготь и каждое утро просыпалась с затуманенными мозгами, открывала глаза с единственным желанием опять провалиться в это вязкое болото. Да, она прекратила принимать таблетки и не пила сока, принесенного Лурдес, но нынешняя бессонница имела скорее вполне простую и объяснимую причину: разгром квартиры и рой мучительных сомнений. Она сидела в кровати и наблюдала, как грязные предрассветные краски пробиваются сквозь щель в портьерах, и ее снова захлестнуло ощущение паники; наверное, из-за этого накануне вечером она и набросилась на Эстебана. Но вопреки всему сохранилось впечатление, будто жало недомолвок попало наконец в цель и теперь нельзя было так же свободно, как прежде, упоминать некоторые имена — уже пару дней как нельзя. Пару дней назад она не увидела бы ничего подозрительного во внезапном появлении Нурии почти сразу после ухода Эстебана, в ее слишком уж спокойной реакции на разгром, словно вид перевернутой мебели и осколков посуды на ковре не стоил того, чтобы задерживать на них внимание, и был чем-то вполне обычным. Ядовитый голос нашептывал Алисии на ухо: в поведении Нурии есть что-то искусственное, как будто слова и жесты у нее кардинально расходятся с истинными намерениями.
— Ну что тут поделаешь, — сказала Нурия, обводя ленивым взглядом чудовищный беспорядок. — Пара дней работы — и все снова как прежде.
— Да, как прежде.
Раньше она без всякого подозрения приняла бы приглашение Нурии на обед — знаешь, раз у тебя тут такое творится, приходи-ка лучше ко мне, — но теперь Алисия во всем видела тайный умысел, детали тщательно разработанного плана, скользкую и темную цель, по поводу чего строила бесконечные догадки. С такой вот неразберихой и чехардой в мозгах она и отправилась в постель — ее мучила досада на собственную былую доверчивость, на благодарность, которую не раз высказывала Нурии за заботу. Рассвет не принес ей готовых решений, в зеркале она увидела свое усталое и измятое лицо, а сама так и не поняла до конца: зачем собирается идти на обед к Нурии — в знак дружеской симпатии либо для того, чтобы еще и еще раз попытаться приподнять завесу тайны.
Ни кофе, в который она положила слишком мало сахара, ни душ, ни «Tower of song»[19] Леонарда Коэна не помогли ей отыскать желаемый выход, не помогли мыслям свернуть со скоростной автострады. Но вдруг ее словно ударило: эта игра требует большей осторожности, большей сосредоточенности. Ведь вопреки улыбкам и дружелюбному похлопыванию по зеленому сукну, игра не учитывает никаких смягчающих обстоятельств, даже самая нежная дружба не скрасит тяжесть поражения, которое может оказаться для Алисии роковым. Она вышла из ванной и глянула в зеркало: темные волосы закрывали верхнюю часть лица. Она пыталась сохранить равновесие между верой в собственную храбрость, которую за свои монотонные двадцать девять лет еще ни разу не подвергла испытанию, и бегством в никуда, окончательным исчезновением — это может быть Австралия, а может — большая доза транквилизаторов. Надо попробовать. Алисия налила себе еще чашку кофе и заставила Леонарда пропеть весь диск от начала до конца — «they sentenced me to twenty years of boredom»[20], — и тотчас раздался стук сверху. А что будет, если равновесие нарушится, если одна из чаш перетянет, если стрелка весов метнется к одному из полюсов? Формула раздвоения проста, но от мысли, что надо выбирать, у Алисии засосало под ложечкой: или она по-прежнему доверяет Нурии, сеньорам Асеведо и другим — всем тем, кто после смерти Пабло и девочки окружают ее заботами и вниманием, столь ценными в ее горькой жизни, или, наоборот, дает подозрениям одержать верх и признает, что да, возможно, эти люди — вовсе не то, чем хотят казаться, возможно, на протяжении нескольких лет они притворялись. Для чего? Наверное, чтобы как-то этим воспользоваться, чего-то от Алисии добиться, хотя совершенно непонятно чего. От такой версии — в духе Романа Полански — она скривила рот, то ли от ужаса, то ли от смеха, и воображение ее, всегда готовое к предательству, тотчас пошло на штурм: ну почему, черт возьми, ей стал сниться сон, где был точно такой же ангел, какого Нурия прячет у себя дома, почему книга с планом города хранилась именно в той библиотеке, где она работает; почему все соседи были в курсе того, ходит она на работу или нет; почему ей достаточно было прекратить пить горький сок, который каждый вечер приносила Лурдес, чтобы избавиться от вязкой сонливости; почему человек, который проник в ее квартиру, изуродовал уже отпертую дверь — и ничего не украл? Чем больше ей хотелось похоронить эти мерзкие вопросы, тем пышнее они расцветали в ее сознании. Алисия вылила остатки кофе из кофейника, вымыла ситечко, снова потянулась к банке кофе, не замечая надписи на этикетке. В гостиной Коэн нашептывал свои песни, и ему внимала пара опрокинутых диванов, которые никто так и не удосужился вернуть в нужное положение.
Каннеллони с сыром — полуфабрикаты, которые Нурия вынула из пакета, никак нельзя было назвать изысканным блюдом, но работа в церкви отнимала у нее столько времени, что на прочее сил просто не оставалось. К счастью, принесенная Алисией бутылка риохи несколько облагородило дары микроволновой печи, призванные утолить их голод. Дева Мария была почти готова — два последних вечера Нурия наращивала ей пальцы. И теперь святой Фердинанд с постыдно зазубренным мечом нетерпеливо ждал, пока она вернет ему вид того закаленного в боях конкистадора, каким он был шесть столетий назад. Алисия увидела святого, как только вошла в квартиру Нурии: он стоял в центре гостиной рядом с покрытой заплатками Девой Марией. Он поднял левую руку вверх, словно приглашая Пресвятую Деву на танец, но та скромно отклоняла приглашение. Вокруг скульптур беспокойный взгляд Алисии не обнаружил ничего, кроме обычных инструментов, кусков дерева и какого-то устройства, похожего на огнемет, которое замерло перед печью. Нурия что-то рассказывала про святого Фердинанда, показала план церкви, но глаза Алисии лишь скользнули по нему, потому что их притягивал к себе дальний угол комнаты, замаскированный банками со скипидаром и обрезками линолеума.
Но и на кухне ей пришлось терпеть все ту же болтовню, хоть и приправленную парой стаканов замечательного вина и куда менее замечательной едой. Алисия время от времени кивала головой, когда Нурия делала паузу, ожидая от нее какой-нибудь реакции. На самом деле она почти не слушала Нурию и была целиком поглощена мучительными и предательскими раздумьями. Поэтому ей было не до святого Фердинанда, не до севильского барокко и евхаристического ретабло XVII века, не до Тома Уэйтса, завывавшего из усилителей, пристроенных среди арсенала сковородок. Все мысли ее были сосредоточены на предмете, спрятанном в гостиной, который беззвучно взывал к ней, ожидая, когда же она пустит в ход то, что припрятала в кармане брюк. Нельзя ведь вернуться домой ни с чем — в бессильном отчаянии кусать ногти, так и не выяснив, друг ей Нурия или подлый враг. Нурия, милая Нурия… Фраза, которую она готовилась произнести, застряла у нее в горле, как непрожаренный бифштекс.