13 июня Муравьев утвердил приговор: «Соглашаясь с мнением военно-судной комиссии, я определяю: Сераковского казнить смертью, но вместо расстрела — повесить, исполнив приговор над ним в Вильно, иа одной из площадей города публично». В ночь перед казнью Муравьев вновь предложил Сераковскому, со ссылкой на императора, купить жизнь и полное помилование ценой предательства. К этому предложению Сераковского специально готовили. Незадолго перед этим к нему неожиданно ввели жену. Палачи знали, что делали. Аполлония ждала ребенка, было известно, как горячо Зыгмунт любит ее, как нежно о ней заботится. Расчет был прост: увидит ее страдания — не выдержит, предложение, переданное от имени монарха, довершит остальное. Вечером 14 (26) июня доверенный Муравьева, вилеиский полицмейстер повез Аполлонию в госпиталь. Она еще ничего не знала о готовящейся расправе. «Всю дорогу, — вспоминает Сераковская, — я думала о том, чтобы владеть собой, чтобы удержаться от слез, чтобы своими страданиями не увеличивать его тяжкой доли, не бередить его раны. У кровати раненого стоял стол, за которым сидел комендант Вяткин и какие-то члены комиссии, а в дверях шесть солдат, столько же за дверыо в коридоре. Дали четверть часа. От этих коротких пятнадцати минут на всю долгую, тяжкую жизнь в моей памяти осталась безграничная мука на лице любимого, лоб, ладони и щеки, горящие огнем, глаза его, сияющие от счастья, губы, радостно улыбавшиеся. При встрече он не обращал внимания на присутствие врагов, казалось, не видел и не знал их.
Я встала на колени у кровати. «Полька, — сказал он вполголоса, — вчера я подписал себе смертный приговор словами: «ничего не знаю, а если б и знал, не скажу вам». Не знаю, что случилось со мной, последние слова, которые я расслышала, были: «Боже! Тебя не подготовили, тебя не предупредили, что это наше последнее свидание!»
Ночью на листке, вырванном из библии, Зыгмунт писал жене: «Анели моя! Узнал, что жить и быть свободным могу под одним условием — выдачи лиц, руководящих движением. Гневно отверг. Дано мне понять, что подписал свой смертный приговор. Если суждено умереть — умру чистым и незапятнанным. Скажи же ты мне, Анели, разве я мот ответить иначе? Я тебя любить буду, буду витать над тобой и нашим младенцем, а потом вновь встретимся в том, ином мире. Считай, что в понедельник я буду мертв».
Наступило серое мглистое утро — утро казни 15(27) июня 1863 года. Глухая дробь барабанов раздалась над городом. Жена, нет, вдова героя стояла у окна квартиры, ожидая последнего обещанного ей накануне свидания с мужем. Но прибыл полицмейстер и заявил: «Августейший государь возвращал вашему мужу свою милость, чины, почести и посты при условии, выдвинутом генерал-губернатором Муравьевым,— открыть имена лиц, принадлежащих к Национальному правительству. Ваш муж отклонил монаршую милость, не открыл требуемых имен и потому сейчас, когда я это говорю, погибает позорной смертью на виселице». Это было в десятом часу утра.
«И стоя под виселицей, я буду протестовать против варварского беззакония», — говорил гневно Сераков-екий. Так он и поступил.
«Не думал я»,— писал А. И. Герцен в некрологе,— «что передо мной будущий мученик, что люди, для избавления которых от палок и унижения, он положил полжизни, — своими руками, его раненого, его не стоящего на ногах вздернут на веревке и задушат... У кого правильно поставлено сердце, тот поймет, что рераковскому не было выбора, что он должен был 4дти с своими... И такая казнь!»
Ночью тело Сераковского было тайно зарыто на вершине Замковой горы в Вильно, у основания башни Гедемина.
Захламленные Лукишки, где казнили Сераковского, теперь одна из красивейших площадей столицы Советской Литвы. Она носит имя Ленина. Здесь на мраморной плите высечены имена Зыгмунта Сера-ко^ского и Константина Калиновского. Над плитой шумят молодые липы и не увядают букеты красных гвоздик,
Ярослав ДОМБРОВСКИЙ
Весной 1862 года среди подпольщиков Варшавы широкую известность приобрел один из офицеров русских войск, получивший за свой небольшой рост ласковое прозвище «Локоток». Он имел чудесную способность появляться чуть ли не одновременно в разных концах города для того, чтобы встретиться с офицерами или солдатами, с рабочими или ремесленниками, со студентами или чиновничьей мелкотой из многочисленных варшавских канцелярий. Человек исключительных способностей, веселый и остроумный, он всегда был вожаком и любимцем товарищей. Вера в неизбежность победы революции настолько переполняла его, что когда он говорил, быстро переводя внимательный взгляд серых глаз с одного из собеседников на другого, невозможно было оставаться равнодушным к его словам, трудно было не поддаться его горячим доводам. Не случайно люди, близко знавшие Локотка, сравнивали его с вечно извергающимся вулканом. Это был штабс-капитан Домбровский, приехавший в Варшаву из Петербурга после окончания Академии генерального штаба.
Ярослав родился в Житомире 13 ноября 1836 года. Отец его, Виктор Домбровский, происходил из старого дворянского рода, давно уже переселившегося на Украину из центральной части Польши. Не имея иных источников существования, В. Домбровский служил архивариусом в Волынском дворянском собрании. Мать Ярослава — Софья — происходила из полонизо-вавшегося рода курляндских дворян Фалькенхагенов-Залевских, такого же неимущего, как и род ее мужа.
Ярослав обладал живым характером, пытливым умом и прекрасной памятью; он был общителен и приветлив. Родные и близкие не чаяли в нем души. Но счастливое детство длилось недолго: мальчику пришлось оставить дом и семью. Недостаток средств заставил родителей выбрать для Ярослава военную карьеру; в 1845 году девятилетнего мальчика отвезли в Брестский кадетский корпус.
Николай I, начавший свое царствование беспощадной расправой над декабристами, установил в армии жестокую палочную дисциплину. Вкус к ней будущим офицерам начинали прививать с самых первых шагов их на военном поприще. В Брестском кадетском корпусе режим был особенно тяжел, а среди офицерского состава и преподавателей более обычного процветали рукоприкладство и розги. Это объяснялось тем, что три четверти воспитанников в корпусе были польского происхождения, а каждого поляка царские власти привыкли считать «мятежником». Домбровскому пришлось убедиться в этом очень скоро. Через несколько дней после его приезда в Брест корпус посетил царь. В длинной шеренге воспитанников он обратил внимание на смышленое лицо одного из стоящих на левом фланге мальчиков, которому в спешке забыли остричь светлые вьющиеся волосы. Царь остановился, поднял его на руки и спросил о фамилии и происхождении. Услышанное в ответ: «Домбровский, поляк», — вызвало У Николая I такую вспышку гнева, что он бросил маленького кадета на пол, да так, что тот потерял сознание.
Домбровский оставался в кадетском корпусе до 1853 года. За восемь лет многие его товарищи, сломленные муштрой, зубрежкой и телесными наказаниями, превратились в послушных слуг царизма. Зато других, в том числе и Домбровского, говоря словами Огарева, «узкое, тупое, нечеловеческое воспитание домучило до понимания свободы».
Два года после окончания корпуса Домбровский провел в Петербурге, в Дворянском полку, переименованном позже в Константиновскре военное училище. В этом учебном заведении завершали образование воспитанники тех провинциальных кадетских корпусов, в которых не преподавались военные дисциплины.
Высокий общий уровень преподавания, наличие прекрасных специалистов и прогрессивно настроенных лиц среди преподавателей, оживляемая событиями Крымской войны идейно-политическая и культурная жизнь столицы — все это, несомненно, оказывало влияние на формирование мировоззрения Домбровского, ускоряло его духовное развитие. Целый ряд будущих соратников Домбровского по революционной борьбе находился в училище одновременно с ним.
После десяти лет регламентированной до мелочей жизни в кадетском корпусе и военном училище Домбровский был произведен в офицеры. Независимое положение, новый с Иголочки мундир и первое в жизни собственное жалованье! Мало у кого из юных выпускников все это не вызывало головокружения, не порождало радужных надежд и грандиозных планов. Мало кто не забывал на время, что независимость младшего офицера царской армии весьма относительна, жалованье— невелико, а расчеты на блестящую карьеру при отсутствии протекции более чем эфемерны. Отдал дань юношеским иллюзиям и Домбровский, получивший чин прапорщика в девятнадцать лет. Это произошло летом 1855 года. Царские войска вели тогда бои в Крыму и в предгорьях Кавказа. Домбровский считал военное дело своей специальностью и мечтал о ратных иодвигах. Свое назначение в 19-ю артиллерийскую бригаду, действовавшую на Северном Кавказе, он воспринял с радостью. В тот момент он еще не знал, что участие в войне, которую царизм вел против свободолюбивых народов Кавказа, скоро станет для него тягостным делом.