Сейчас в разобранном уюте чужого быта Катя поняла, как она ошибалась. Не было жалкой мерзкой идиотки, не было слюней, брезгливости, отвращения. Была любовь. Любовь вела их друг к другу, удерживала рядом, не отпускала к чужим людям. Что ей, большой и сильной, проверенной всеми доступными и недоступными способами, пробу ставить негде, до нескольких дней безумия, слюней и затравленного взгляда? Ничего!

— Я бы приняла Устинова любым: косым, кривым, горбатым, — прошептала сама себе Катя. — И он меня принимает любую…

Разве я люблю его за красоту, силу, серые глаза — открылась вдруг Америка. Нет, конечно. Худосочный заморыш с пальчиками-спичками пронзил ее детское сердце жалостью. С жалости началось ее чувство, жалостью — его жалостью — утвердилось. Устинов, жалея, сострадая, не видел ничего дурного в ней. Он никогда не видел ничего дурного в ней. Никогда. Ничего. Истина поражала простотой и универсальностью. Никогда. Ничего. В мае ей казалось: желать ее, сумасшедшую, Борька не мог. Она навязалась сама. Он не устоял, поддался соблазну, теперь переваривая впечатление, брезгует ею. Хмурая физиономия, угрюмое молчание говорили сами за себя. Сейчас Катя считала иначе. Борька откровенно и даже демонстративно тосковал.

Сегодня в ванной, еще не в силах произнести вслух то, что шептало сердце, она просила прощения за пустые подозрения. Борька, как обычно, был выше грязи и пошлости. Он был настоящий, верный, преданный, любимый. Ее борьба за независимость была глупой забавой, детской привычкой, дурью.

Катя мечтательно улыбнулась. Борька, Бо-реч-ка.

На экране телевизора мыльные страсти уступили место документальному фильму. Лето, лес, детвора в бассейне, довольные физиономии. «У меня тоже было замечательное лето…» — в унисон картинке Катя снова вспомнила пионерский лагерь. Гео, Машу, Марту, Ядвигу, спиритические сеансы, странную коммерцию, которую вели ее новые знакомые…

— Мы занимаемся розыском драгоценных камней. Услуга стоит 5000 баксов, успех фирма гарантирует, — призналась Марта.

— За столько можно купить новую побрякушку, — резонерски возразила Катя.

— Не скажи. Некоторым вещицам цена сотни тысяч долларов, а одна вообще потянула на миллион.

Клиенты в жажде заполучить пропавшие когда-то бабкины колье, прадедовы перстни, тетушкины диадемы, ждали в очереди, порою до года, и с удовольствием платили жалкие, Ядвига подчеркнула, жалкие гроши, обретая желаемое.

— А если кто-то на чужое посягает?

— Вернуть можно только свое.

Марта всегда предупреждала: если есть малейшие сомнения в праве владения, не стоит и хлопотать.

— Как же вы ищите камни?

— Элементарно.

Процесс действительно не отличался сложностью. Жаль, не был доступен, в силу специфики, возможностям широкой публики. Марта отправляла старуху в деконкретные слои реальности, там Ядвига контактировала с душами умерших, и выведывала нужную информацию.

— И все?

— Все!

Не поспоришь, плевое дело. Каждому по плечу.

— Каждому, да не каждому, — не согласилась Марта, — мертвяки не с любым откровенничают, врут часто, издеваются. Ядвиге достается от них, бедненькой, на орехи, ох, достается.

Катерина тяжело вздохнула. Верить россказням было трудно. Не верить невозможно. Найденное под плинтусом сапфировое колечко было убедительным аргументом.

— У нас сегодня сеанс. Явится некая, — экстрасенша заглянула в записную книжку, — Хижняк Влада Михайловна. По поводу серег с изумрудами. Посиди, посмотри, чем тебе предстоит заниматься в будущем.

Марта улыбалась довольная. Распалив Катино любопытство, она втравила ее все-таки в свои комбинации.

Спустя минут пятнадцать в дверь позвонили.

— Добрый день. — Добрый. Все приготовили? — Как-будто. — Давайте проверим.

Марта с гостьей беседовали в прихожей. Ядвига Болеславовна устроилась за круглым столом в сумеречной гостиной. Кате назначили место в углу, в кресле. Велели помалкивать, держать себя в руках, в чужие дела не лезть. Она сидела напряженная, взволнованная предстоящим зрелищем, не знала, как вести себя, куда деть руки. Всегдашний скепсис оставил ее. Марта сказала: тебе отведена роль, готовься, не поведи. И не спорь, отвергла несмелые возражения резким движением руки.

— Влада Михайловна, — представила Марта даму. Катерина вежливо кивнула. Ядвига, не обращая внимания на клиентку, изучала поверхность стены. — Прошу.

Устроились за столом. Хижняк достала стопку фотографий и бумаг, начала рассказ:

— Моя прабабка обожала украшения. Однако, когда в 1922 году семья попала под репрессии и прадеда арестовали, ее драгоценности отобрали. Изумруднsе серьги чекист, проводивший обыск, сразу же прикарманил. Прабабка даже написала жалобу. Безрезультатно, естественно.

— Довольно лирики, — Марта оборвала молчание, — Вы уверены, что серьги по праву принадлежат вам?

— Да, да, — заволновалась гостья, — моя бабушка и мама — старшие дети в семье. Первая очередь наследования…

— Вы врете, — вдруг объявила Ядвига. — Вы — родственница того чекиста, внучка!

— Ах! — Влада Михайловна всплеснула руками. — Боже мой!

Старуха вскинула голову, резко, как конь, обвела пустым взглядом комнату, пристукнула кулаком по столу, зачастила.

— Силы небесные, вечные странники, гну о де кариниус… — понеслась тарабарщина.

Марта ухватила напарницу за руку, сжала пальцы, принялась раскачиваться. Амплитуда увеличивалась, частота наклонов возрастала. Казалось, Марта упадет сейчас. Но, чудным образом, ей удавалась удержаться и не грохнуться со стула, не разбить о стол лицо.

Катя глядела во все глаза. Впервые она участвовала в спиритическом сеансе в качестве стороннего наблюдателя.

Марта утробно ойкнула и заголосила на разные лады. Слов было не разобрать, интонации менялись. Влада Михайловна испуганно обернулась к Кате. Та лишь пожала плечами: мол, сама пришла, сама и разбирайся.

— Серьги с изумрудами, — неожиданно четко и внятно возвестила Ядвига и завизжала, — нет, не надо, не трогай меня, нет!

Голос изменился, стал звонче, моложе, отчаяннее.

— Нет! — вопль сотряс комнату. Нет!

Интонации, испуганные, взволнованные, противоречили расслабленной, неподвижной позе, в которой сидела старуха. Контраст бил по нервам сильнее электрического разряда. Катя чувствовала, как по спине поползли мурашки, как взмокли ладони. Влада Михайловна ощущала, наверное, нечто похожее. Нет. Вероятно, чувства ее были гораздо сильнее. Ведь Ядвига и Марта озвучивали сцену насилия. Пьяный, озверевший от вседозволенности мужик; Катя предположила в нем чекиста, укравшего серьги, возился с молоденькой девчонкой, судя по всему, бабкой Влады Михайловны. Прабабке в 22-м году было около сорока, девонька, получалось, подбиралась к совершеннолетию. Подбиралась да споткнулась о чужую подлость.

— Не надо, — кричала Ядвига.

— Ну, бля, надоела, — сипела пропитым тенорком Марта.

Раздался звук удара, еще один, еще.

— А-а-а… — в девичьем голосе клокотал ужас.

— Сука!

— Пожалуйста!

Свистящими всхлипами слышалось дыхание мужчины, сопротивление его раззадорило, в удары он вложил страсть и желание.

— Не трогай ее, сволочь! — Ядвига почесала кончик носа и заверещала другим более взрослым женским голосом. — Оставь девчонку, тварь!

Видимо, к мужчине и девушке в том неведомом спектакле, оживающем криками, страхом и похотью, присоединилась еще одна участница.

— Мама, не смотри, уйди, мама! — взмолилась девушка.

— Идите, дамочка, не ломайте удовольствие. Петренко, утихомирь бабу.

Возня усилилась, затем раздались ритмичные чавкающие всхлипы.

— Бля!.. — зазвенел восхищением мат и перешел в невнятное бормотание.

Катя исподтишка глянула на Владу Михайловну. Та плакала, по щекам текли слезы, оставляя на напудренных щеках мокрые бороздки. Марта и Ядвига невольно, не желая того, прикоснулись к семейной тайне.

— Этот ублюдок изнасиловал бабушку. Вот почему она всегда ненавидела маму, — пролепетала Влада Михайловна, — вот почему повесилась.