— Вперед! — шепнул я Ченде.

— Военная хитрость, — шепнул в ответ Ченда, схватил Богоушекову коробочку с мелками и спрятал под свитер.

Богоушек вернулся, многозначительно кивая головой, и сел.

— Как бы Руженка не выдала, — тихо усомнился Ченда.

Богоушек взял в руки альбом и стал искать мелки.

— Где они? — строго спросил он Руженку.

— Меня твои мелки не интересуют, — отрезала Руженка и спокойно продолжала рисовать.

Богоушек сердито посмотрел на нас с Чендой.

— Куда вы дели мои мелки?

— Мы? — невинно отозвался Ченда. — Ты что, спятил, Богоушек, откуда нам знать, где твои мелки.

— Я скажу учительнице, — зашипел Богоушек.

Мирослава обходила скамейки и смотрела, что мы нарисовали. Подошла и к нам. Сначала подправила Ченде лебедя, заметив, что у него получился не лебедь, а очумелый бык на озере. Про моего лебедя она сказала, что он скорее похож на ушастый ящик, чем на благородную водоплавающую птицу.

Руженке учительница ничего не исправила и похвалила ее. Потом остановилась над пустым альбомом Богоушека.

— А ты почему не рисуешь?

— Не могу, — пожаловался Богоушек, — они спрятали мои мелки.

Мирослава подозрительно посмотрела на нас:

— Это верно, Руженка?

— Может, Богоушек сидит на мелках? — невинным тоном произнесла Руженка.

Богоушек оскорбленно встал, и учительница приподняла свитер.

— Вот они, и никто их у тебя не прятал, ты сам на них уселся!

Мирослава Драбкова выглядела очень рассерженной. Мелки оказались сломанными, потому как Богоушек на них ерзал, а свитер был перемазан.

— Так, Богоушек, — сказала учительница, — в следующий раз не сваливай ни на кого вину, а рисуй. Что относится ко всем, то относится и к тебе. Если сегодня не успеешь закончить рисунок, я тебе не позволю взять его домой, и получишь единицу!

Мирослава еще погрозила Богоушеку и ушла.

Богоушек расплакался и начал быстро рисовать. Я шепнул Ченде, что Руженка правильная девчонка.

На другой день рисунок Богоушека висел в стенгазете. Учительница назвала его просто ужасающим: никакое это не озерцо с лебедем, а чемодан в океане. Под рисунком стояла большая красная единица.

После школы мы пригласили Руженку на мороженое, а Алеш сказал:

— Интересно, до чего можно ошибиться. Девчонка ведь, а, гляди-ка, с характером.

А Мирек предложил называть Руженку Маугли, раз она отныне одной с нами крови, и сказал, что в нашей крови должно гореть желание придумать справедливое возмездие Богоушеку.

— С чего это Маугли? — возразил Ченда. — Мне как раз ее имя нравится.

И покраснел. Он, наверное, думал, что мы начнем смеяться. Но никто не смеялся, а Алеш пошел заказать еще одну порцию мороженого.

А потом Руженка сказала, что ей пора домой, я предложил ее проводить, потому что мы в Голешовицах у себя дома, а она тут новенькая.

И опять никто из ребят не смеялся, думаю, они порядком мне завидовали.

Сначала мы шли молча, потом Руженка сказала:

— Ты какой-то неразговорчивый. Всегда так молчишь?.. А теперь почему ты смеешься, Боржик?

Я объяснил, что смеюсь потому, что все мои сложности возникают как раз из-за того, что я далеко не молчаливый, но это долго объяснять, никакой дороги не хватит.

Руженка заметила, что это неважно: она вовсе не торопится домой, а я спросил, где она живет.

— Это тайна.

— Пха, — усмехнулся я, — по тайнам я специалист. Спорим, что угадаю.

— А спорим, нет!

— На что?

— Все равно, — сказала Руженка, — можем спорить на что угодно, все равно не угадаешь.

Я запнулся, поскольку мы с ребятами всегда спорим на подзатыльник, а я был уверен, что выиграю. Девчонок я принципиально не трогаю. Впрочем, свою кузину Юлию я охотно бы побил, потому что она гораздо старше меня, а с возрастом различие между мужчиной и женщиной стирается. Только рядом с кузиной Юлией всегда находится тетя Гермина, а она устроила бы такой базар, как говорит папа, какой она однажды устроила, когда я вместо «тетя Гермина» назвал ее «Гермелина», — по названию сорта специального, с плесенью, сыра.

Что тут началось! Сначала тетя заявила, что из меня растет висельник, и мама уже готова была на меня замахнуться, но, к счастью, тетя добавила, что это ее не удивляет, потому что виной всему дурное воспитание.

«Ну позволь», — оскорбилась мама.

«Мы бы попросили», — вспылил отец.

Но тетю уже было не остановить. Она ответила, что пусть отец прибережет свои просьбы для суда, который будет меня судить, и, если этот суд окажется беспристрастным, меня отправят в исправительную колонию, а по достижении совершеннолетия из исправительной колонии выпихнут прямо в каталажку, то бишь в тюрьму.

После чего обе разъяренные фурии, как отец называет тетю и кузину, удалились.

«Удивляюсь, как ты их вообще приглашаешь в дом».

Мама тут же перешла к обороне — она, мол, никого не приглашала, и отец разозлился:

«Может, ты станешь утверждать, что этих фурий пригласил я?»

«Этого я не утверждаю, но они пришли в гости без предупреждения. Просто так забежали. Что мне, выгонять их?!»

Отец пробурчал, что это не такая уж плохая идея, а потом сказал, что ему необходимо прогуляться в лечебных целях, потому как у него подскочило давление.

Я вспомнил об этом, когда Руженка предложила спорить на что угодно и когда я осознал, что неудобно давать девочке подзатыльник, тем более что я был абсолютно уверен в своем выигрыше. Голешовице район старый, тут не особенно-то строят. А если строят, то в промежутках между старыми домами, и как раз один такой дом построили на Шимачковой улице. На прошлой неделе туда без конца ездили машины для перевозки мебели, так что мне было ясно: Руженка живет на Шимачковой — свой родной район мы с ребятами как-никак знаем, от нас ничто не ускользнет.

— На что спорим? — нетерпеливо спросила Руженка.

— На конфеты, — пришла мне в голову спасительная мысль.

Не то чтобы я увлекался конфетами, это, как известно, бич для зубов, и в школе нам не раз об этом говорили, но я могу после пари широким жестом предложить их Алешу, благо тот этого бича не боится, утверждая, что только трусы боятся поесть.

— На конфеты? — презрительно поморщилась Руженка. — Лучше спорим на что-нибудь более подходящее.

— Ну на что?

— Скажем, на подзатыльник.

Я несколько удивился, но тут же принял пари. Видать, хорошие девчонки так же хороши, как и ребята: правы были те вошедшие в историю женщины, которых называли «синий чулок», — они не зря боролись за равноправие с мужчиной, пока наконец его не завоевали, хотя всего лишь на бумаге, как говорит мама, когда папа лежит на диване и читает газеты.

— Значит, так. Где я живу?

— В новом доме на Шимачковой, — выпалил я пренебрежительно, уверенный, что Руженка тотчас распустит нюни, все-таки она всего лишь женщина.

Я твердо решил дать ей подзатыльник средней тяжести, а не обычный, какой дал бы Ченде, Алешу или Миреку.

— Получай! — обрадовалась Руженка, и не успел я слова сказать, как она очутилась справа от меня. Это был не подзатыльник, а изрядная оплеуха далеко не средней силы.

— За что? — только и спросил я.

— Не угадал, — усмехнулась Руженка, — а пари есть пари. Очень больно?

— Да нет, — ответил я гордо, — а где же ты живешь?

— Тайна! Расскажи мне лучше что-нибудь о вашем классе. Мы можем погулять, допустим, вокруг квартала, я не собираюсь сразу же эту тайну… — запнулась Руженка.

— Растрепать, — подсказал я вежливо, чтобы ей не пришлось употреблять это нелитературное слово, которое у нас с ребятами, правда, в ходу, но девочкам так выражаться нехорошо, они ведь утонченнее нас, это уж от природы.

— Ну ладно, растрепать, — согласилась Руженка.

Я тоже согласился: мы немного погуляем и я расскажу про наш класс, а главное, про Мирославу Драбкову и про всякие наши неприятности, вроде последней, с утилем.

Это было в конце прошлого месяца. Учительница пришла в класс озабоченная, вызвала к доске девчонку, ответственную за сбор утиля, спросила, как у нас с этим обстоят дела, и пришла в отчаяние. Четырнадцать килограммов, а уже конец месяца. Мы окажемся последними, вот позор!