– Если это так, – сказал я, – то муки любви, видимо, не так уж страшны: я даже не думаю о госпоже де Сенанж. Одно меня удивляет: почему из двух женщин, стоящих одна другой, вы не рекомендуете моему вниманию более молодую и, в общем, более привлекательную – госпожу де Монжен?

– Мне все равно, – возразил он, – но все же, по совести, я советовал бы вам остановиться на первой; не вдаваясь в разъяснения, которые могли бы завести нас слишком далеко, скажу только, что госпожа де Сенанж подходит вам больше, чем госпожа де Монжен. Эта нисколько не дорожила бы счастьем вам нравиться, тогда как первая не могла бы нарадоваться такой удаче, а в вашем возрасте следует отдавать предпочтение той, что благодарна, а не той, что нравится.

Затем мы сели в карету и употребили время, которое нам оставалось провести вместе, на обсуждение выбора между этими двумя дамами. Он уговаривал меня остановиться на госпоже де Сенанж, а я уверял, что этого никогда не будет.

Вернувшись домой, я не стал обдумывать то, что услышал от Версака, а обратился к своим привычным мыслям. Я думал о Гортензии, грустил об ее отъезде, мечтал об ее возвращении. Ничто иное меня не занимало.

Наконец, наступил долгожданный день. Я отправился к Гортензии и узнал, что она и госпожа де Тевиль в Париже, но сейчас куда-то отлучились. Я подумал почему-то, что они непременно у госпожи де Люрсе, и помчался к ней. Мое стремление видеть Гортензию было так сильно, что превозмогло боязнь встретиться с моей бывшей возлюбленной. Да и гнев мой смягчило время и явившееся помимо меня сознание моей неправоты.

У госпожи де Люрсе было много народу, но Гортензии у нее не оказалось. Я надеялся, что она еще придет и что госпожа де Люрсе из-за множества гостей не найдет времени поговорить со мной. Все это умерило мою досаду, и я остался. Когда я вошел, она играла в карты. Я не заметил на ее лице ни волнения, ни смущения; она обошлась со мной, как в те времена, когда между нами еще ничего не было.

Поздоровавшись со мной без тени неловкости или замешательства, она вернулась к игре. Я стоял подле нее, и время от времени она с самым непринужденным видом спрашивала моего мнения о перипетиях игры; она смотрела весело, говорила спокойно, и я не сомневался, что она меня забыла.

У меня были веские основания радоваться этим доказательствам ее равнодушия. Хотя я твердо решил порвать с ней, но не знал, как сказать, что больше ее не люблю. Уважение, которое она мне внушила, походило на те детские представления, которые упорно живут в нас и исчезают только после долгой борьбы.

Что бы я ни думал о ней сейчас, но почтение, которое я раньше питал к ней, еще имело надо мной власть и понуждало скрывать истинные чувства. Больше всего страшился я объяснения: оно было бы крайне тягостно для меня, потому что ее поведение не давало никакого повода так резко изменить свое отношение к ней, и мне некого было упрекать, кроме себя самого. Избранный ею путь был самым удобным для меня: мы порывали без шума, без препирательств и проволочек и избавлялись от неприятных споров, которые часто приводят к разрыву еще бесповоротней, чем взаимные обиды.

У меня было множество оснований ликовать, но какое-то странное чувство шевелилось в моем сердце. Я был рад, что она охладела ко мне, но не мог поверить, что это произошло так быстро. Я опасался, что равнодушие ее притворно и причина его – в необходимости скрывать свои чувства на людях. Хотя я мало что знал о любви, мне все же представлялось, что она не должна угаснуть сразу; в припадке ревности человек может сказать себе, что должен разлюбить, и все же будет любить по-прежнему; ведь часто мы сами обманываем себя, стараемся скрыть свое чувство от любимого, но это насилие над собой слишком тяжело дается и потому не может длиться долго, а напускное равнодушие порой разрешается бурным взрывом чувств. Эти рассуждения привели меня к выводу, что госпожа де Люрсе совсем не так спокойна, как кажется, и что, на мое несчастье, я более любим, чем когда бы то ни было.

Чтобы узнать истину, я принялся тщательно наблюдать за ней, и чем больше я убеждался, что она по-настоящему забыла свою любовь ко мне, тем меньше радовался. Не вникая в суть беспокойства, все больше овладевавшего мною, я отдался ему целиком; я стал хмуриться, и хотя по-прежнему думал, что рад своей свободе, на деле втайне сердился на госпожу де Люрсе за ее непостоянство.

Я сам удивлялся – почему меня все еще интересует душевное состояние женщины, которую я больше не люблю, да и вообще никогда не любил? В самом деле, что мне до того, отняла она у меня свое сердце или нет? И чего мне бояться, кроме одного несчастья: что она все еще любит меня?

Все так; я твердил это самому себе еще и еще раз; я думал, что таким образом поборю свое тщеславие. Госпожа де Люрсе не напрасно пыталась его задеть; она добилась успеха.

Партия в карты закончилась. Она предложила мне сыграть с ней. Я согласился. Бездействие тяготило меня, и я подумал, что игра отвлечет меня от неприятных мыслей. Я начал играть, но был крайне рассеян и как-то не смел глядеть на госпожу де Люрсе; она же была по-прежнему безмятежно спокойна и нисколько не смущалась тем, что я за ней наблюдаю.

По всему этому я мог только заключить, что больше ею не любим; но она ничем не давала понять, что любит другого.

Маркиз де***, которого она привезла из провинции, сидел с нами за карточным столом; видимо, она сочла уместным использовать его присутствие для того, чтобы вызвать во мне тревогу. Она начала улыбаться ему, бросать на него пристальные взгляды, оказывать всякие иные знаки расположения, сами по себе не много значащие, но при постоянном повторении приобретающие определенный смысл.

Стараясь не подавать ему особых надежд, чтобы не вызвать на объяснение, которое поставило бы ее в затруднительное положение, она всячески давала мне понять, что ищет мне замены и находится на пороге нового увлечения. Каждый раз, как я взглядывал на нее, я видел, что ее глаза устремлены на маркиза; но как только она замечала на себе мой взгляд, она немедленно опускала глаза, как будто именно от меня ей необходимо было скрывать свои чувства.

Эти уловки в конце концов раздосадовали меня; не то чтобы меня все это огорчало, но мне казалось, что я играю какую-то незавидную роль, от которой ей бы следовало меня избавить. Я чувствовал к ней презрение, я был возмущен и с трудом это скрывал.

«Версак говорил правду, – повторял я себе, – и неужели слова «кокетка» достаточно для обозначения такого рода женщин? Можно ли вести себя непорядочнее? Она разлюбила меня, – прекрасно; я ей за это только благодарен. Боже меня упаси упрекать ее! Но чтобы без всякого зазрения совести, с бесстыдством, какого не позволит себе и госпожа де Сенанж, кидаться в объятия маркиза, не предупредив меня, не стесняясь моего присутствия, даже не зная, продолжаю ли я еще любить ее, – этого, признаюсь, я никак не ожидал. Да она меня вовсе не любила! Я был для нее, как Пранзи и многие другие, всего лишь минутным капризом. Человек, которым она увлечена сегодня, завтра станет для нее незнакомцем, и скоро я буду иметь удовольствие увидеть его преемника».

В моей голове проносились эти нелестные для нее мысли, и я не следил за собой, так что по моему холодному и негодующему виду она, вероятно, поняла, что происходит в моем сердце. Я не скрывал резких перемен настроения, каких обычно карточная игра во мне не вызывала, так что не мог бы объяснить свое состояние волнениями игры. Я поминутно взглядывал на свои часы и, как бы не доверяя им, справлялся о времени у сидящих рядом. Госпожа де Люрсе дважды обращалась ко мне с вопросами, на которые не получила вразумительного ответа. Я стал даже туп, и, что особенно странно, все это происходило из-за женщины, которой за минуту до того я с радостью сказал бы: расстанемся и забудем друг о друге; из-за женщины, от которой я мечтал избавиться, одна мысль о которой была для меня нестерпима; а ведь мое сердце, страдавшее сейчас от ее непостоянства, целиком принадлежало другой!