— Это неприлично, — говорила она.

Но днем она не шарахалась от него и говорила с ним довольно свободно.

— Ты дочь оружейника? — воскликнул он, когда понял это. — Сестра Исхака?

Она кивнула. Она была польщена.

По-своему, это было логично. Подруга Марджаны должна была иметь какое-то отношение к холодной стали.

— Значит, это ты смотрела на нас, в тот день, когда я был в гостях у твоего отца.

Она снова кивнула.

— Я видела тебя с Исхаком и на улице.

— Я думал, твой муж не позволял тебе выходить в город.

— Не позволял.

Айдан на это не сказал ничего. Из деликатности и благоразумия.

В тот раз Сайида больше не говорила об этом, но позже рассказала о молодом кузнеце без семьи, которого ее отец принял в подмастерья, а потом выдал за него младшую дочь.

— Он не принуждал меня, — сказала она. — Я могла отказаться. Но я достаточно хорошо относилась к Маймуну и уважала его мастерство. Я думала, что он будет хорошим отцом для моих детей.

В этих словах говорилось — или подразумевалось — больше, чем было произнесено.

— Он должен был верить мне, — промолвила Сайида. — Он должен был позволить мне сделать свой выбор.

— Это трудно для молодого мужчины, — произнес Айдан.

Она отвела глаза в сторону. Он усмехнулся. Он выглядел моложе, чем Маймун, и знал это. Она просто кивнула.

— Да, тебе это должно быть известно, не так ли?

— Понимаешь, это высокомерие. Наконец-то быть мужчиной, со всей мужской властью и гордостью. Что перед этим воля женщины?

— Неумолимость. — Именно так прозвучал его голос.

— Он поймет это. Это нелегкий урок: то, что он мужчина, что он силен, но не непобедим. Что иногда он должен уступить.

— Пусть учится этому без меня. Я не намерена терпеть побои ради его обучения.

— Бьюсь об заклад, он теперь жалеет.

— Надеюсь. — В ее голосе был яд. Она все еще сердилась.

Зверь может обезуметь в клетке, даже в такой огромной, как эта. Отродье ведьмы, с другой стороны, может обрести рассудок.

Он не хотел этого. Здравый разум ужасен, когда надо лелеять ненависть. Он подыскивает причины для отвратительного и извинения для непростительного. Рассудок заставлял Айдана забыть скорбь и вспомнить и тепле тела, прижимавшегося к нему; тела, созданного для него.

Рассудок смотрел на Сайиду и ее сына и не мог сопоставить Марджану, которую они любили, с Марджаной, которую ненавидел Айдан.

Сайида едва ли не понимала, кем была Марджана. Она знала это лучше, чем Айдан. Но она называла демоницу подругой и думала о ней, как о сестре. Хасан обожал ее. В его сознании она была чудом и дивом, огромным сияющим существом с самыми прекрасными волосами в мире. Он считал Айдана частью ее. Тем, кто высок, как небо, кто может петь часами, кто учит его новым словам, чтобы мама засмеялась и захлопала в ладони и назвала его маленьким королем. Кто брал его наружу, в широкий мир, и показывал ему птиц и зверей, и штуки с корнями, которые храбро росли в пустыне; кто в одно чудесное утро полетел с ним вверх до самой ограды.

Спустившись, Айдан застал Сайиду в неистовом гневе.

— Не смей, — сказала она, и спокойствие ее голоса заставляло содрогнуться. — Не смей больше… больше никогда…

— Я не хотел напугать тебя.

Она выхватила своего сына из рук Айдана.

— Нет. Ты не хотел. Ведь так?

— Сайида, я не думал…

— Мужчины никогда не думают. — Ее презрение было невыразимым. Она повернулась к нему спиной. Он остался стоять, в раскаянии и растущем негодовании.

— Женщины ничего не понимают! — крикнул он ей вслед.

Она остановилась, обернулась.

— Женщины понимают многое!

— Может быть, даже слишком многое!

Здесь не было двери, чтобы хлопнуть ею, но Сайида обошлась и без двери. Он взлетел, назло ей, на вершину скалы и улегся там, проклиная женское неразумие. Она осталась внизу, проклиная мужской идиотизм. Они вели себя, подумал кто-то из них — Айдан даже не был уверен, кто именно — совершенно как родственники.

Ее это не пугало. Ему… ему хотелось смеяться, и это было смертельно для его обиды.

Он повернулся лицом к небу.

— Теперь я понимаю, — сказал он. — Ты хочешь смягчить меня при помощи этой девочки; ты хочешь успокоить меня при помощи ее малыша. А потом ты найдешь меня ручным и мягким, созревшим для тебя. Но этого не будет. Я не сдамся тебе. Ты убила моего родича. Бог может простить тебя. Я — не прощу.

31

Когда Марджана вернулась оттуда, где была, она застала невозможно домашнюю картину. Сайида сидела на подушках, занимаясь своим неизменным рукоделием. Айдан возился на полу с Хасаном. Малыш хотел ходить, но все еще нетвердо держался на ногах. И тем соблазнительнее были длинные волосы его приятеля, ниспадавшие так заманчиво, и его борода, в которую можно было запустить пальцы. Мать Хасана порою укоряла его, но в то же время пыталась удержаться от смеха. Айдан и не пытался. Он разжимал дерзкие пальчики и притворялся, что сейчас откусит их. Хасан радостно вопил.

Сайида заметила ее первой. Марджана приложила палец к губам. Но даже после этого предупреждения Сайида не могла продолжать смеяться по-прежнему.

Айдан был поглощен игрой. Выдал ее Хасан, радостно закричавший:

- 'Джана!

Очень медленно Айдан отнял руки Хасана от своих щек и опустил его на пол. Он имел не больше желания оборачиваться к Марджане, чем тогда, на вершине скалы.

Хасан, освободившись, поднялся на ноги и устремился к ней. Она подхватила его прежде, чем он упал. Он запустил пальчики в ее волосы и засмеялся, бесконечно счастливо.

- 'Джана, — сказал он. — Мама. Халид. Ковер, чашка, диван, вода, небо!

Она изумленно слушала его.

— Он учится говорить! — А когда его мать кивнула, гордо, несмотря на свое напряжение, Марджана добавила: — У него алеппианский акцент.

Спина Айдана была неподвижной. Лампа зажигала синеватые отблески в его волосах. Ей хотелось погладить их, расчесать спутавшиеся пряди, скользнуть рукой под эту гриву и изгнать напряжение из его плеч.

«Я скорее умер бы», — ответил он внутри, тихо и с горечью.

Когда доходило до этого, она оказывалась трусихой. Иначе почему, начав его приручение, она оставила его с Сайидой так надолго? Она вздрогнула от неумолимости его ненависти. Она вылетела из пещеры, все равно куда.

И вернулась обратно. Больше не скрываться; больше не убегать. Это было ее место. Пусть он увидит, что она не собирается убегать отсюда, пока не одержит над ним верх.

— Значит, мы останемся здесь, пока звезды не падут с небес, — ответил он сквозь сжатые зубы.

— Не так долго, я думаю, — она обошла его, чтобы оказаться с ним лицом к лицу. Он не стал проявлять ребячество: он стоял спокойно. Глаза его тускло светились. Несмотря ни на что, он не выглядел пленником, гложущим в заточении самого себя. Пока она держит его здесь, чтобы играть им, его родные в безопасности.

Она кивнула без улыбки.

— У тебя достаточно ясный взгляд. Как можно убедить тебя, что я не своей волей причиняла вред тебе и твоим родичам?

— Не лги мне. Ты была счастлива, убивая Герейнта. Ты заколола Тибо, не почувствовав угрызений совести. Мои воины Аллаха исчезли. Джоанну… Джоанну ты с радостью порезала бы на кусочки.

У нее перехватило дыхание.

— Эта толстая корова. Что, во имя Аллаха, ты в ней нашел?

Он выпрямился. Это было великолепно, так высок он был, так похож на пантеру; как он не обращал на это внимания. Его гнев заставил ее пошатнуться. Он ударил бы ее, если бы не Хасан; или так хотелось ему думать.

— Что я в ней нашел? Что ты можешь знать, ты, демон, убийца детей? Что ты нашла во мне, кроме того, что ищет всякая сука во время течки?

Эта прямота была жестокой, и именно этого он добивался. Она сказала это себе. А ему ответила:

— Отлично. Это ревность и огонь в теле. Только тогда я обнаружила тебя, ты вряд ли был в монашеской келье и умерщвлял плоть монашеским аскетизмом.