Она осознала, насколько раньше была одинока. Она лежала на груде подушек, снаружи свистел холодный ветер, внутри уютно мерцали лампы, а она смотрела, как Хасан играет на полу. Его мать сидела возле него, ее гладкая темноволосая голова склонилась над халатиком, который она шила для него. Теперь в ней всегда была тьма, тяжелый холодный комок упрямства, но на поверхности была безмятежность, даже умиротворение.

Сайида подняла голову и улыбнулась. Марджана улыбнулась в ответ. Никто из них не произнес ни слова. Им это было не нужно. В этом молчании была дружба.

Много позже Марджана проснулась. Хасан мирно спал. Сайида, казалось, тоже уснула, но по спокойному лицу медленно и тихо катились слезы.

Марджана знала, что пришло время переходить от существования к действию. Сайида успокоилась настолько, насколько это можно было. Когда Марджана уходила, Сайида с Хасаном были в самой дальней пещере, пользуясь ее величайшим сокровищем: горячим источником, который вливался в бассейн рядом с холодным и чистым родником.

Марджана улыбнулась и шагнула вокруг и через, в иной воздух.

У Бану Нидаль царил разброд. Половина из них, казалось, пыталась свернуть лагерь; половина, бесполезно бродя вокруг, заламывали руки. Посреди всего стоял шейх, держа за узду усталого и дрожащего верблюда.

Он даже не вздрогнул, когда Марджана шагнула из воздуха, хотя лицо его чуть-чуть посерело. Он почти рухнул, простираясь перед ней.

Она подняла его на ноги без всякой жалости. Она заметила, что вокруг них наступило молчание, и этот круг расширялся по мере того, как утекали секунды. Казалось, люди прилагали небывалые усилия, чтобы стать как можно незаметнее.

— Я заслужил наказание, — произнес шейх. — Могучий дух, дочь огня, вина целиком моя. Возьми меня и накажи, но пощади моих людей.

До нее доходило медленнее, чем обычно; она только-только начала понимать. Ее могущество подтверждало его слова. Она схватила его за глотку.

— Где он?

Шейх задыхался и сипел. Она чуть разомкнула пальцы.

— Великая госпожа, мы не знаем. Мы преследовали его. Но нигде… нигде…

Кто-то втиснулся между ними: старшая жена шейха, глядящая яростно и дерзко.

— Ты не сказала нам, что он сын Иблиса.

Марджана сделала шаг назад. Это не было отступлением.

Женщина и не приняла это как отступление; но это подогрело ее храбрость.

— Ты должна была сказать нам, — продолжала она. — Мы охраняли его точно так, как ты приказала, как только можно охранять смертного пленника. Откуда мы знали, что он вообще не смертный?

Это было небывало и странно: прийти в смущение от слов смертной женщины. Какой-то миг Марджана не испытывала даже гнева.

— Расскажи мне, — сказала она.

Она узнавала больше, чем было вложено в слова. Вечер; закончена закатная молитва; женщины склонились над кострами, запах ужина висит в густом воздухе. Стражи бодрствуют у шатра пленника, а за шатром, чтобы умный пленник не смог ускользнуть тайком, предусмотрительно привязан верблюд-самец.

Он вышел наружу мимо застывшего беспомощного стража, свободно помахивая рукой с зажатыми в ней обрывками веревок. Один из сыновей шейха бросился, чтобы схватить его; он произнес слово, и юноша застыл, как вкопанный, глядя перед собой. Он подошел прямо к шейху, поклонился ему и учтиво поблагодарил его за гостеприимство.

— А потом, — сказала жена шейха, — он расправил крылья и улетел.

Марджана видела это их глазами. Он не был таким высоким, каким представлялся им, его лицо не излучало такое белое сияние, но мантия огня, несомненно, была его мощью, а крылья, наполовину тень, наполовину чары, мерцали красно-золотым огнем.

Бану Нидаль почти сразу бросились за ним. Они вскочили на своих верблюдов и бросились в погоню; но он был слишком стремителен и не оставлял следов на земле. А она, которая могла выследить его с помощью силы, сражалась в Дамаске с супругом Сайиды, а после этого бездельничала в своем убежище.

Бану Нидаль ожидали в страхе и молчании. Они не знали, как она казнила себя. Он был молод; он был глуп; он был определенно безумен. Но он был ифрит для нее, ифриты, и она совершила худший из промахов. Она недооценила его.

Она закружилась в урагане гнева. Кочевники отшатнулись от нее. Их ужас не успокоил ее. Она расправила крылья цвета крови и тьмы и взмыла в небо.

29

Страж ворот Масиафа смотрел за стену, в утренний мир. Вдаль убегали горы, нагие и суровые. Внизу лежали поля, кормившие замок, опустевшие теперь, когда был собран урожай, но хранившие память и обещание зелени. Они пострадали во время войны с султаном; ветер и осенние дожди уже начали сглаживать следы осады.

Султан больше не придет. Аллах и Синан не допустят этого. Страж пробормотал благодарственную молитву, твердый в своей вере и в своей правоте. Разве он не был стражем Врат Аллаха? разве не был достоин рая?

Черная птица опустилась на жнивье в поле. Она была очень большой и весьма неуклюжей, она билась и металась, словно раненная. Но в поле не было ни единого лучника, никто не стрелял со стен; и птица прилетела одна.

Ее очертания расплылись в глазах у стража, вытянулись в длину. Действительно, большая птица. Ростом с человека, высокого мужчину. Крылья оказались рваным одеянием. Существо подняло белое лицо, с огромными глазами, обведенными черной тенью; черные волосы беспорядочно спутаны, черная борода, нос довольно острый и свирепо изогнутый, но определенно не птичий.

Даже сейчас страж не мог назвать это существо человеком. Человекоподобное, определенно, и, несомненно, мужского пола. Но когда оно направилось к замку, оно оказалось еще более странным, а уж никак не менее.

Оно — он — был очевидно и совершенно безумен. Ступив в жидкую грязь, он падал на колени. Но как падал, так и снова поднимался в рост, шаг за шагом приближаясь к воротам. Его халат был изорван, на нем темнела кровь. Лицо его было ясным, даже отрешенным.

Ворота были закрыты. Он покачнулся на краю рва, улыбаясь. На миг его глаза, казалось, встретились с глазами стража, хотя этого не могло быть: страж притаился в тени стены. Пришелец поднял свои длинные белые руки, по-прежнему улыбаясь, и хлопнул в ладони. Ворота задрожали, но устояли.

Легкое облачко омрачило его чело. Ожидал ли он, что ворота рухнут? Глаза его закатились. Мягко, медленно, точно во сне, он повалился наземь.

Страж лучше оставил бы пришельца умирать за воротами, если тот собирался умирать, но Повелитель этого не пожелал. Пришельца внесли в замок и осмотрели. Он был грязен, избит, истощен, как тень; он отчаянно нуждался в воде и сне. Но немедленная смерть не угрожала ему. Они увидели, что он не был мусульманином. Подозревали, что он вообще не был смертным.

Синан созерцал его с великим интересом и неменьшим удивлением. Лекарь предоставил ему доказательства: поднял веко, открывая безжизненно закатившийся глаз, но когда свет коснулся зрачка, тот сузился. Сероглазый мужчина, который не был человеком.

Повелитель Ассасинов не мог сидеть у постели незнакомца, насколько бы загадочен этот незнакомец ни был. Он поставил стражу и связал их приказом, а сам вернулся к делам более срочным, хотя и не столь захватывающим.

Айдан проснулся с редкостной и совершенной ясностью в сознании. Он знал, где находится. Он отчасти знал, отчасти предполагал, как попал сюда. Он знал, что и близко не был в здравом уме.

Кровать была жесткой, но покрывала — теплыми и мягкими. Он был вымыт; кровоподтеки болели, порезы саднили, но не сильно. Хуже была боль исчерпанной сверх всяких пределов мощи. Он потребовал от нее все, что она могла дать, и еще столько же. И она повиновалась ему.

Она болела, словно рана. Даже защититься было больно.

Ему было все равно. Он был в Масиафе.

Он решительно сел. Мусульмане благопристойно облачили его в рубашку и нижние штаны; одежда была простой, но хорошо пошитой, и неплохо сидела.