— Я скорее хотел бы узнать, почему, чем где, — промолвил Андроникос. А когда все уставились на него, добавил: — Если мы поймем, почему сбились с дороги, мы можем понять, где находимся.

Греческая логика. Для сарацина она была бессмысленной. Для франкского колдуна она означала больше.

— Что касается «почему», — сказал Айдан, — то я могу ответить довольно легко. Мы были заколдованы. — Все уставились на него, но он не отвел глаза. — Да, даже я. Я не непобедим.

Они громко запротестовали. Он ждал, пока они устанут перекрикивать друг друга. Потом сказал:

— Нам лучше поискать места для лагеря. Нам надо отдохнуть, успокоиться и подумать, как выбраться отсюда.

Они нашли весьма подходящее для стоянки место, низкий холм, увенчанный развалинами древней крепости. Одна стена по-прежнему высилась в рост верблюда; каменная кладка была прочной, а на холме было достаточно молодого кустарника для верблюдов, хотя источник давно пересох. Как обычно, присутствие Айдана было защитой от змей и скорпионов, и даже мухи избегали подлетать близко. Он сам не обращал на это внимания, но его мамлюки тянули жребий за места поближе к нему; и каждую ночь новый счастливчик дремал в тепле у его спины.

Кажется, этой ночью счастливый жребий выпал Андроникосу. Когда последний отблеск заката исчез в небе, он сел, поджав ноги, рядом с Айданом, принюхиваясь к аппетитным запахам, поднимавшимся из котелка и помешивая верблюжий помет в костре ножнами меча. Арслан, положение которого еженощно обеспечивало ему место по правую руку от Айдана, смотрел на котелок безразлично. Его сильно тревожило, что они — даже они — пали жертвой колдовства. И рука Айдана у него на плече почти не успокаивала его.

Они ели почти в молчании, никто из них не выкидывал мальчишеских шуточек. Их глаза то и дело устремлялись на Айдана. Было ясно, что если надо думать, то этим предстоит заниматься ему.

Его аппетит, и всегда-то невеликий, совсем пропал. Он проглотил последний кусок и слизал жир с пальцев. Он знал, что должен сделать. Но не знал, хватит ли у него для этого силы.

Все прекратили жевать, уставившись на него. Он рявкнул на них. Они отшатнулись, но глазеть не перестали.

— Тело Господне! — взорвался Айдан. — Где еще сыщешь такую кучу пучеглазых идиотов?

— Нигде, — пробормотал кто-то.

Айдан рассмеялся, резко и коротко.

— Ну что ж. Но то, чем нам надо заняться — это отнюдь не размышления. Не совсем.

И пока он говорил, он отступил чуть назад от костра, пыли на брусчатке двора, разбросанных камней. Там, где был огонь, зияла пустота, но камень перед ним был ровным и неповрежденным. Айдан глубоко и медленно вздохнул, созерцая это. Пламя в нем едва горело, но все же горело. Решимость его мамлюков питала это пламя. С величайшей осторожностью он собрал его в ладонях, словно в чаше. Огонь мерцал; Айдан дохнул на него. Пламя стало ровнее. Айдан опустил его на камень. Он переливался, словно драгоценность, созданная из света, рубин в сердце, лунный камень по краям. Айдан простер над ним ладони. Самоцвет расплавился и растекся. Воля Айдана придала ему облик и вещественность, сделала его изображением мира. Восток засверкал, вырос и заполнил круг между Айданом и огнем.

Тут был Алеппо, белый как кость город с выступающим клыком цитадели. Дамаск, зеленый самоцвет в пустыне. Иерусалим, сердце мира, мгновенный золотой отблеск Скального Купола. Меньшие города становились отчетливее один за другим по мере того, как он называл их. Шаизар, Гама, Хомс вниз по течению Оронтеса. Антиохия, Тортоса, Триполи, к западу и по направлению к морю. А между ними, в горах Сирии, Масиаф.

Айдан пошатнулся, глаза его затуманились. Изображение заколебалось, словно видимое сквозь толщу воды. Его края остались четкими. Медленно он проследил линию между ними: зримый облик силы, исходящей из Масиафа. Край этой силы прослеживал дороги везде, где мог, направлял их туда, куда хотел, вел глаз так же, как вел тело. Да, на юг и запад, но прочь с верного пути, в пустыню. Гама была в долгом дневном переходе к западу. Они могли выйти к Оронтесу, но к югу от Хомса, к берегам озера. Оттуда они могли бы попасть в горы, но никак не в Масиаф; дорога и сила направили бы их в Триполи, к франкам.

Это была достаточно тонкая магия, коварная и удивительно искусная. Она показала ему, кем он был, бессильный ребенок, лишившийся дарованной ему силы; расточавший силу, когда должен был ее беречь и запиравший ее в клетку, когда должен был пустить ее в свободный полет.

Он не знал лучшего. Его войны всегда были человеческими войнами; могущество было игрой, даром, которым он пользовался потому, что бы наделен им, а не потому, что в этом была крайняя необходимость. Он никогда не тренировал этот дар, как тренировал бы лошадь или собаку. Он предоставлял этому дару развиваться самому по себе, если ему это надо, или учился чему-нибудь порою для собственного удовольствия.

Было поздно оплакивать собственную глупость. Он был отгорожен от Масиафа стеной; у него не было ни силы, ни умения пробить эту стену.

Но он был связан клятвой. Он должен идти. Он должен проломить стену.

Или перелезть через нее.

Или подкопаться под нее.

Айдан изумленно моргнул. Он лежал на боку; он не помнил падения. Изображение исчезло. Но оно пылало в его памяти. Он знал, где они находятся и куда им идти. Он пытался сказать это; он не мог подыскать слов на арабском. Все его чувства притупились, как было тогда, когда он отдал свою силу Джоанне. Он снова был опустошен. Ему следует научиться быть мудрее.

Позже.

Сейчас надо спать. Мамлюки завернули его в одеяла — и в свои тоже; он даже не мог заговорить, чтобы выругать их за это. Они сгрудились вокруг него, как щенки. Все они ощущали тепло, сонливость и блаженную уверенность. Он был их господином. Что бы он ни собирался сделать, он не может потерпеть неудачу.

За такие мысли он с удовольствием передушил бы их всех.

25

Айдан обнаружил, что было возможно обогнуть запретные земли по краю, настолько приближаясь к его границам, насколько было позволено. Как будто с правой стороны простиралась пустота, невыносимая невозможность свернуть к Масиафу. Иногда он пытался. И неизменно обнаруживал, что уклонился далеко от своего пути, медленно теряя ощущение, что ехал правильной дорогой.

Они обошли Хомсское озеро, перешли вброд Оронтес и свернули к северу. Сила Айдана возрастала, как будто долгие дни путешествия вне пределов запретного круга питали и поддерживали ее; он не мог свернуть прямо к Масиафу, но мог уже подобраться ближе.

Теперь они были во франкских владениях, в Триполийских землях. Для Айдана это мало что означало. Половина его замкнулась на скорби и ярости, которые вели его; половина — на следовании по узкой тропинке между кругом ассасинов и свободными землями. И не оставалось ни кусочка сознания, чтобы заботиться о том, ел он или спал, ехал или отдыхал, ехал ли через земли, лежавшие в тени мусульманского стяга или христианского щита. Его мамлюки трепетали перед ним больше, чем обычно; это он чувствовал. Они также полагали, что он совершенно потерял рассудок.

Так оно и было. Часто мир ускользал от его взора, и он видел Джоанну, лежащую там, где бросила ее ассасинка, и землю, какой начертала ее его сила, и запретный круг, очерченный кольцом пламени. Но он, который сам был огнем, начал, дюйм за дюймом, разрывать это кольцо.

В один из дней без имени и числа, под небом столь же серым, каким виделось Айдану все, что не было кольцом и запретным кругом, он резко выпрямился в седле. Лошадь остановилась. Его эскорт подтянулся к нему.

За кругом не было живого существа. Точнее, он был начертан энергией живущего, но, будучи единожды начертан, поддерживал сам себя: как защиты, которые возводил сам Айдан, но гораздо сильнее. Как жаль, подумалось ему, что такой мастер силы может быть столь жестокой тварью.

Но он знал кое-что, чего могла не знать она. Сквозь защиты без постоянного живого стража можно было пройти. Не легко, не просто, но можно. И тот, кто прошел, если он искусен и достаточно могуществен, могу установить стену снова, но он был бы уже внутри и, может статься, недосягаем для того, кто установил защиту.