— Синан человек слова, — подтвердил Айдан. — Как и я. Я поклялся отомстить за два убийства; и он заплатит мне лично.

Саладин покачал головой:

— Ты так же безумен, каким был я.

— Он убил сына моей сестры. Он зарезал ребенка, единственным преступлением которого было то, что он рожден женщиной, которую возжелал Синан. Он преследует ее дочь, которую я охраняю, насколько могу охранять здесь, где мужчины и женщины живут совершенно отдельно.

— Он преследовал и тебя?

— Зачем это ему? Он враждует только с этой женщиной и с ее кровью. Но один из ее семьи был связан со мной кровными узами, священными среди моего народа; другой же связал со мной свою судьбу. Поэтому Синан — мой враг.

— Я думаю, — сказал Саладин, — что ты не тот человек, с кем стоит враждовать. — Он произнес это без улыбки. — Неужели та женщина не желает уступить ему ради своей семьи?

— Она сопротивляется ради своего Дома. Ведь ты не хочешь увидеть Синана во главе Дома Ибрагима?

Несмотря на полуденную жару, Саладина пробрала дрожь.

— Да смилуется над нами Аллах! Теперь я почти не удивляюсь, что он убрал руки от повелителя Сирии и Египта. Он избрал себе лучшую жертву.

— Франк никогда бы так не сделал, — сказал Айдан. — Никогда не отказался бы от королевства ради торговой империи.

— Но ведь и тайное убийство — не франкское оружие. Когда вы убиваете своих королей, вы предпочитаете делать это открыто, по возможности в битве. Иногда я завидую вам.

— Не стоит, — возразил Айдан. — Ты никогда не жил в франкском замке.

— Я… слышал об этом, — поморщился Саладин. — У вас нет бань.

— Нет. И можно иметь только одну жену. Даже вино по большей части отвратительно. Что же до климата…

— Ах, — согласился султан, — все время холодно. И мокро. Но зелено. Разве ты не тоскуешь по зелени здесь, где она столь же редка, как изумруды?

— Не совсем здесь, — ответил Айдан под шепот листьев и журчание воды; но над всем этим плыл солнечный жар. Он снова встал на ноги, вытянувшись так, что казалось, мог бы достать солнце с небес. Он посмотрел на султана. — Я понял, что ты хотел мне сказать. Я никогда не ожидал и не просил твоей помощи против моего врага. Я не просил ее и у моего короля в Иерусалиме. Он позволил мне делать то, что я должен делать. Позволишь ли ты, господин мой, то же самое?

— Что ты собираешься делать? — спросил Саладин, придвигаясь ближе к нему и щурясь, потому что солнце светило ему в глаза.

— То, что должен. Ничего такого, что принесет вред тебе или твоему королевству, если только меня не вынудят к этому.

— Разреши мне увидеть твое лицо, — сказал Саладин.

Айдан медленно начал двигаться. Наконец он опустился на одно колено, оказавшись лицом к лицу с султаном. Тот задержал дыхание:

— Ты… не…

Айдан улыбнулся с ужасающей мягкостью:

— Мой отец правил страной на западе мира. Моя мать была… есть… дочь моря и камня. Мой брат — море. Я — кремень, что, столкнувшись со сталью, порождает огонь. Ты боишься меня?

Султан выпрямился, собрав гордость:

— Я не дитя и не дурак, чтобы совсем не испытывать страха. Ты… я не ждал тебя. Кто ты?

Неожиданно Айдан почувствовал страшную усталость.

— Наполовину человек, — ответил он. — И полный глупец. Но я поклялся, и я выполню свою клятву. Насколько смогу. Насколько должен.

Теперь султан стоял в рост, а Айдан смотрел на него снизу вверх, и во взгляде его не было ни гордости, ни вызова. Его даже не волновало то, что его маскирующие чары развеялись.

— Я должен это обдумать, — сказал Саладин. — И ты. — Он протянул руку. Айдан не уклонился, даже когда эта рука больно сжала его плечо. — Я вызову тебя, — пообещал султан.

16

Айдан, знавший королей, не ждал, что его призовут скоро или призовут вообще. И похоже, это было оправдано: казалось, Саладин забыл, или предпочел забыть, о своем обещании. Если караван покинет город прежде, чем он вспомнит, Айдан уйдет с караваном.

До отъезда оставалось немного. Мустафа сказал, что не более трех дней. Казалось, он искренне сожалел об этом.

Айдан не знал, что он чувствует. Облегчение от того, что дело наконец-то сдвинется с мертвой точки. Сожаление, что придется оставить город столь прекрасный и людей, которые стали ему друзьями. И конечно же, страх, смешанный с нетерпением. Синан ничего не предпринимал против Джоанны в городе Саладина. Дорога — это другое дело. И Алеппо. по большей части принадлежавший Синану.

Как он и ожидал, весть принес ему Исхак, излучавший нетерпение и гордость.

— Твой меч готов, — крикнул он.

Так быстро; так чудесно. Айдан был уже на полпути к воротам, когда Исхак догнал его.

На этот раз Айдану не привелось испробовать гостеприимства за столом Фарука. Его это не волновало. Еда и напитка были просто обычаем, приятным времяпрепровождением. А он пришел сюда за мечом.

Даже ритуал омовения стоп, рук и лица, взаимных приветствий и вежливых заверений, едва не исчерпал его терпение. Он был мерой того, насколько его принимал этот мир, и приходилось терпеть.

Он чувствовал почтительное понимание со стороны Исхака, кислое отвращение Маймуна и нетерпение Фарука, едва ли меньшее, чем его собственное, но неизмеримо лучше скрываемое. Они были словно монахи-либертинцы, выстаивающие мессу, а мыслями обращенные к элю, который ждет их в трапезной.

Наконец дань вежливости была отдана. Айдана провели через внешний дворик в комнату, которую он едва заметил ранее, хотя она почти примыкала к кузнице. Ему велено было ждать. Исхак остался с ним, он молчалб как рыба, и был чрезвычайно доволен собой с виду. Айдану хотелось как следует стукнуть его. Он и сделал бы это, если бы не боялся, что свернет мальчишке шею.

Безмолвие длилось. У Айдана затекла спина. Сколько это еще продлится, знают только Бог и кузнец. Пальцы его тосковали по рукояти меча.

После целой вечности ожидания Фарук вернулся. Его подмастерье, суровый и молчаливый, шел следом. Мастер-кузнец нес что-то, завернутое в ткань. Маймун расстелил ковер, бывший чуть шире его тела и чуть длиннее меча, с вытканным простым темным узором, незатейливым, словно зимние холмы. Фарук, преклонив колени, положил на ковер свою ношу. С любовной осторожностью он развернул ткань.

Айдан не шелохнулся, не осмеливаясь коснуться меча. Ножны были великолепны — на черном фоне были золотом выложены бесконечные волнистые узоры, столь любимые сарацинами. Рукоять была проще, это была рукоять боевого оружия, она была серебряной, без узора, но гарда была инкрустирована золотом, а в навершие был вставлен рубин, как и обещал Фарук. Рубин, словно огромный мерцающий глаз, подмигивал из темного гнезда ткани и ковра.

Айдан бросил взгляд на Фарука. Кузнец склонил голову. Осторожно, без алчности, Айдан поднял вложенный в ножны меч. Он весил столько, сколько и должен весить меч, хотя и был несколько легче и длиннее того клинка, который Айдан привез из Райаны. Он взялся правой рукой за ножны, а левой — за рукоять. Серебро под его пальцами было прохладным и спокойным. Он медленно извлек меч.

Клинок мерцал, словно впитывая свет. Узоры на нем были тонкими, волнистыми, пламенными, они переливались от рукояти до алмазно-острого кончика лезвия. Когда Айдан повернул меч, они почти исчезли, а потом вновь заблистали ярко. И вместе с ними появились слова.

Воистину мы создали человека, слепив его небрежно из черной грязи,

А джинна мы создали прежде из чистой сущности пламени.

Пальцы Айдана судорожно сжали рукоять. Меч трепетал в его руке, словно живое существо. Меч знал его. Меч чувствовал его сущность. Меч был им.

Айдан дал ему каплю своей крови, чтобы утолить его голод, пока меч вел для него свой танец. Маймун незаметно принес два предмета для проверки: деревянный чурбан и шелковую подушку. Айдан скривил губы при виде деревяшки. Легким ударом он рассек подушку надвое. Пух почти не высыпался наружу. Одно перышко взлетело, наткнулось на меч, и распалось на части.