Исмат аль-Дин решила говорить напрямоту. Как франк. Быть может, это доставляло ей удовольствие — так потворствовать варварке.
Нет, думала Джоанна, глядя в лицо Исмат по мере повествования. Ничего столь мелочного. Это была вежливость; учтивость — в том смысле, в каком понимают ее люди Запада. И — да — капелька удовольствия от игры в западные обычаи. Для сирийки это, должно быть, похоже на скачку неистовым галопом вниз по склону горы, когда одному Аллаху ведомо, что поджидает всадника внизу.
Остальные, даже Умм Джафар, казалось, испытывали головокружение от такой быстроты. Но Исмат была настойчива. Вопросы, которые она задавала, были точными.
Рассказывать было не так тяжело, как ожидала Джоанна. Она могла отстраниться от этого, рассказывать это, как историю, произошедшую давным-давно в дальних краях. Ей пришлось включить в рассказ Айдана и Ранульфа, и, из-за Ранульфа, Аймери.
— Это варварство, — сказала одна из женщин. Джоанна пообещала себе, что позже не поленится узнать ее имя. — Они забирают у нас наших деток, да, так предписано. Но не от груди. Йа Аллах! Этот мужчина безумен.
Исмат долгим пристальным взглядом заставила ее умолкнуть. И обратилась к Джоанне:
— Ты храбро поступила, оставив его. Это правда, что у христиан не существует развода?
— Не для женщины. Мужчина может отослать ее прочь, если она не родит ему сыновей и если он сможет купить себе разрешение на развод. Но если она родит ему сыновей, то закон не позволяет развестись. Хотя, если мужчина достаточно могуществен, чтобы упрятать епископа в карман и заморочить голову Риму…
Исмат покачала головой. На ее головном обруче заискрились камни, яркие, словно брызги фонтана в солнечном свете.
— Этого может быть достаточно, чтобы подвигнуть женщину принять ислам.
— Или мужчину, — отозвалась Джоанна. — Одна жена — это прискорбно тяжко.
— Даже для жены?
— По крайней мере, твой муж не будет лгать и скрывать, когда получает удовольствие у другой. Он приходит, получает удовлетворение, и если ты хорошо сделала свое дело, приходит к тебе снова.
— А если не приходит, то значит, того пожелал Бог, и пусть Бог рассудит, — заключила Исмат, блеснув глазами. — Я сочувствую тебе, Джахана. Я дивлюсь твоей смелости. Мой муж не обойден вниманием смерти, приходящей из Масиафа. Дважды на него нападали посреди его армии; последний раз чуть больше месяца назад, когда он взял в осаду саму крепость. Увы, по воле Божией он потерпел неудачу. Горный Старец — нелегкий противник.
— Я тоже, — ответила Джоанна. — Как и принц, который едет со мною. Мы поклялись отомстить Синану. И видит Бог, мы это сделаем.
Должно быть, она выглядела более грозной, чем осознавала сама. Женщины, казалось, были потрясены и даже испуганы. Исмат посмотрела на Джоанну с некоторым уважением.
— Я желаю тебе удачи, — произнесла она.
— Вы делаете мне честь, — ответила Джоанна.
И снова Исмат отмела церемонии взмахом руки.
— Мы друзья. Я просто воздаю тебе должное. Не желаешь ли пройти и посмотреть мой сад?
13
Пока Джоанна гостила в гаремах Дамаска, Айдан упрочивал свое присутствие в иных покоях. Он, как и она, был любопытен; но в отличие от нее Айдан, по совету Мустафы, наносил визиты под своим собственным именем — как франк, рыцарь и, когда это имело значение, принц.
Он не единожды побывал во дворце. Он не был удостоен аудиенции, да он и не испрашивал ее. Он лишь хотел посмотреть, что за человек этот султан Сирии, каких людей он приближает к себе, как намерен править своими владениями.
В глазах принца Райаны Салах аль-Дин Юсуф ибн Айюб был выскочкой, авантюристом, наемным солдатом, поднятым из ничтожества до высот трона. Саладин не был ни арабом, ни сельджуком королевской крови, он был всего лишь курдом, сыном наемника, воспитанником вспыльчивого старого вояки, своего дяди. Племянник волей-неволей последовал за стариком, когда тот отправился в Египет, чтобы завоевать его для сельджукского султана; и завоевал, и проделал это весьма хорошо. Слишком хорошо. Нур аль-Дин плохо сделал, доверив это предприятие наемнику, в то время как сам ожидал результата в Дамаске. Он собирался стать повелителем Египта, словно ему мало было Сирии, а увидел, как юный родственник наемника стал султаном в Каире: слуга, неожиданно для всех, стал господином и равным. А когда старый султан умер, Саладин пришел из Египта, чтобы спасти Сирию, как он с обезоруживающей сердечностью заявил наследнику старого султана. Ныне юный наследник томился в заключении в Алеппо, а Саладин сидел на троне в Дамаске и повелевал военными силами как Сирии, так и Египта.
Для такого высокого положения он был довольно молод — на два года моложе сорока лет. Он следовал примеру Нур аль-Дина в вопросе скромности, не терпел никаких проявлений пышности ни в одежде, ни в чем-либо еще, кроме тех, которые были неизбежны при его положении. Он любил черный цвет, возможно, зная, что в черном он выглядит хорошо: стройный мужчина среднего роста, с оливкового цвета кожей, обветренной в военных походах, черная борода коротко подстрижена, узкую нижнюю челюсть пересекает, прячась в бороде, шрам — след скользящего удара мечом или кинжалом. Когда Айдан впервые увидел султана, тот сидел на возвышении в палате, где собирался диван. Было время публичной аудиенции, но Саладин не пытался привлечь к себе внимание, кроме того, что уделяли ему собравшиеся, признавая его центром происходящего. Когда началась дискуссия, султан ушел в тень.
Затем, казалось, он решил, что с него довольно. Он не пошевелился, даже когда говорил, но внезапно он оказался на подобающем ему месте. Он не повысил голоса, но все кругом внимали в молчании. То, что он сказал, имело мало значения. Он правил своим диваном.
Это была царственность. Быть может, не врожденная, и уж точно не переданная с кровью, но приобретенная долгим обучением и отлично усвоенная.
Айдан обнаружил, что ему нравятся эти сарацины. У него никогда не будет достаточно терпения для постижения их искусства любезной уклончивости, но оно было приемлемо в качества игры, и всегда сопровождалось атмосферой безукоризненной вежливости. Хотя это не свидетельствовало о мягкости характеров этих людей. Они были жестоки, как окты, хищники среди людей, но хищники любезные. Пламя духа было у них в большом почете, особенно если оно шло рука об руку с мягкостью речи; их языки, как и их кинжалы, были тонкими и невероятно острыми.
Он, враг и неверный, был встречен весьма гостеприимно. Гостеприимство было столь же свято, как и война, и пока он не участвовал в последней, он вправе был испрашивать первого. У эмиров было в моде соперничать друг с другом в гостеприимстве; ходила история о человеке, который разорился, подавая милостыню и принимая гостей. Часто этот человек получал все назад, принимая милостыню и ходя в гости туда, где он прежде проявлял щедрость.
— Я думаю, вы могли бы научить христиан паре вещей, — сказал Айдан.
Он снова пришел во дворец, сопровождая Мустафу на прием к министру Палаты Правосудия: вопрос торговли, который Айдана совершенно не интересовал. Как это часто случалось, в одном из дворов занимался воинскими упражнениями отряд, и толпа придворных лизоблюдов собралась поглазеть и побиться об заклад. Кое-кто из них счел чужестранца более интересным, нежели упражнения с мечом и копьем, и подошел свести с ним знакомство.
В своей стране Айдан считался всего лишь мужчиной хорошего роста — несколько выше среднего. Здесь он башней возвышался над всеми, кроме самых высоких. Рост, франкские одежды и крест на груди выделяли его из толпы.
В этом что-то было — на него глазели как на франка, а не как на колдуна. Ни до кого здесь еще не докатились слухи о его происхождении. Он решил быть тем, кем они считали его — молодым рыцарем-неверным, любящим путешествовать и находящимся в родственных связях с Домом Ибрагима.
Случилось так, что разговор пошел на любимую молодыми людьми тему — не о гостеприимстве, а о войне. До приезда в Заморские Земли Айдан гордился своим прекрасным длинным мечом; это был хороший клинок, самое лучшее, что могли сделать на Западе, но здесь этот клинок считался средненьким.