— Король будет восхищен.

— Прокаженный? — спросил Дилдирим.

— Король.

Сказано было достаточно свирепо, чтобы заставить присмиреть даже кипчаков. Невелика победа: они все равно выиграли войну.

— Бог осудит вас за это, — проворчал Айдан. Они по-прежнему не поднимали голов, но он видел белые вспышки улыбок.

Карим заговорил прежде, чем молчание затянулось:

— Ты найдешь, что все они в порядке, и их вещи тоже. А, кроме того, пара твоих собственных вещиц, которым ты, быть может, будешь рад.

Одной из них было его почетное одеяние, упакованное во вьюк и так потерянное. Айдан секунду подержал его в руках, вспоминая его вес и его красоту. Так же, как и мамлюки, потерявшиеся и нашедшиеся вместе с этим одеянием, оно было радостью и тяжкой ношей.

Но он был рожден для этого, он, который был сыном короля. Он сложил одеяние обратно и повернулся к тому, что было еще ценнее, поскольку прежде принадлежало Герейнту: его серый мерин. Он терпеливо ждал, но ноздри его раздувались, приветствуя хозяина.

Из-за всего, что свалилось на Айдана — даже из-за его сорвиголов, живых и вернувшихся к нему, а ведь он так долго горевал по ним, — он не собирался плакать. Теперь, из-за немой скотины, он заплакал. Он сжал зубы, чтобы сдержаться, и вскочил в седло.

Когда он устроился в седле, невероятный тюрбан Карима остановился возле его колена.

— Держи голову пониже, — сказал купец, — пока не отъедешь подальше от города; и следи, чтобы твои черти поступали так же. Тебя помнят здесь, и не добром.

— Ваш регент не может причинить мне вреда, — ответил Айдан, — как и тем, кто едет со мной.

— Тебе — нет. — Карим покачал головой. — Мы наконец-то избавимся от тебя, сэр франк.

— На этот раз — да, — отозвался Айдан. — Я не нарушу ваш покой снова.

— Хвала Аллаху. — Карим произнес это искренне, но без враждебности. — Ты сослужил нам большую службу — это даже я могу признать. Мы в глубоком долгу перед тобой, и мы уплатим его, как было оговорено.

— И ни одним дирхемом больше.

Карим улыбнулся.

— Мы прежде всего купцы.

— Прежде всего, — согласился Айдан. Неожиданно он усмехнулся.

— Передайте мое почтение вашей госпоже. Она более достойна имени королевы, чем большинство из тех, кто носит этот титул.

Карим слегка поклонился.

— Ты истинный образец принца, — промолвил он.

— Разве я не принц? — Айдан подобрал поводья. — Да хранит тебя Бог.

— И тебя, — ответил Карим с безупречной вежливостью. Но взгляд его на миг стал озорным, как у мальчишки.

37

Джоанна покинула Алеппо не из-за гнева на Айдана и не из-за собственной храбрости. О, нет. Она была в глубоком обессиливающем ужасе.

Но под этим ее сознание оставалось ясным. Она видела то, что доселе отказывалась видеть. То, что у нее было с Айданом, было истинным и глубоким чувством. Но оно не могло длиться долго. Она была смертна. Он — нет. У нее была семья, которую она любила; мир, которому она принадлежала. Он был частью этого, но, если не считать нескольких похищенных моментов, не как ее возлюбленный. Их мечта о том, чтобы убежать и растить дитя в мире, была только мечтой. Слова, желания, и горькое изгнание.

Она считала, что он знал это, вероятно, лучше нее. Никто из них не заговаривал о свадьбе: о том, что может сделать принц перед лицом святой Церкви. Их связь была столь же сильна, как освященная законом или Церковью, но она не была ни тем, ни другим.

Удар ассасина отбросил прочь ее самообманы. Отсутствие Айдана только дало время осознать это.

Когда Джоанна добралась до сущности, все оказалось очень просто. Она не желала, чтобы ее дитя называли ублюдком. Не больше она хотела и того, чтобы Айдан отверг свое положение, свою гордость, свою мирскую славу, чтобы стать безымянным изгнанником.

Приняв это, она поняла, что должна делать. Это было нелегко. Она исцелялась чудесно быстро, ибо в ней горела магия Айдана, словно недвижный огонь, но боль проходила медленно: в боку саднило, ныло глубоко. А хуже этого была душевная боль. Сделать выбор. Завершить все так, ни слова не сказав ему. Ибо если она дождется его, если она увидит его прежде, чем начнет выполнять план, она знала точно и неоспоримо, что не сможет сделать этого.

Сначала она плакала, одинокими ночами, глубоко зарывшись в свою подушку. Ее горло, казалось, непрерывно болело, глаза саднили. Но путь до Акры был долог, а она упряма. Слезы высохли. Ее сердце стало тверже. Ее тело, с его новой удивительной силой, радостно принимало долгие часы в седле, ночлеги в караван-сараях, опасность бурь и нападений разбойников. Что бы ни случилось, она не даст снова запереть себя в стенах гарема.

Ранульфа не было в Акре. Его люди сказали, что он уехал в Иерусалим, на свадьбу принцессы Сибиллы.

После первой вспышки гнева Джоанна засмеялась, потому что у нее больше не было слез. Потом стала отдавать приказы. К некоторому ее удивлению, люди повиновались. Она оставалась женой их господина. Ее отъезд в Алеппо, казалось, был объяснен скорбью по ее брату и по мужу матери, и настояниями ее родственников-неверных. Люди Ранульфа — ее люди — казалось, были действительно рады ее возвращению. Она удивилась тому, что и сама была рада видеть их. Возвращение домой, туда, где она никогда не думала найти дом.

Трусость подсказывала ей задержаться в Акре, подождать, пока он не вернется. Упорство и время, которое не ждало, не уменьшало ребенка в ее чреве, заставили ее снова сесть в седло и направиться в Иерусалим.

Там это началось, там все и кончится. Так или иначе.

Вероятно, Бог был милостив. Ранульф обосновался в том же доме, что и всегда, но его не было, когда она приехала. У нее было время, чтобы принять ванну, поесть, сбросить запыленные в дороге одежды, даже отдохнуть, если она желала. Она сделала все, кроме последнего. Ее тело так уютно, как только могло себе позволить, устроилось в гостиной с книгой и бутылью вина, но ее сознание билось, словно ястреб в клетке. Она наполнила чашу. Запах вина вызвал у нее тошноту; она отставила ее. Ее глаза не могли сосредоточиться на странице. Руки ее были ледяными.

Она повторяла, снова и снова, что должна сделать. Броситься к ногам Ранульфа. Вымолить его прощение. Обольстить его. Дать ему причину поверить, что он отец ее ребенка.

Она не должна любить себя за это. Она никогда не назовет глупостью то, что было между ней и Айданом, но никогда и не заставит их дитя расплачиваться за это. То, что она делала, она делала ради ребенка; и ради чести Айдана и своей собственной. И Ранульфа… да, даже его.

В лучшем случае будет выглядеть так, словно ребенок родится шестимесячным. Но существовали способы скрыть это, старые способы, женские способы. Уйти на время в монастырь, чтобы оплакивать смерть родных. Паломничество под тем же предлогом, и позаботиться о том, чтобы ее мужу даже не пришло в голову сопровождать ее. Даже возращение в Алеппо, куда он не мог последовать за ней. Ранульф никогда не узнает, как мало времени прошло между его воссоединением с женой и рождением сына или дочери. И она будет молиться, чтобы дитя не походило на своего отца.

Так тонка была кромка, по которой она ходила, тонка, словно лезвие меча, и нет ничего удивительного, что она едва не помешалась, ожидая возвращения Ранульфа. Она отказывалась думать, что будет, если он не вернется; если он утешает свою скорбь с одной из своих шлюх. От него требуется не более, чем отрицать свое отцовство, чтобы ребенка признали незаконнорожденным.

Она не могла дать волю своему гневу на несправедливость мира. Ради своего ребенка, не могла. Она заставила себя склониться над книгой. Натуральная философия казалась сухой и безжизненной по сравнению с тем, что приходилось вынести ей, но она давала возможность отвлечься. Джоанна стиснула зубы и принялась читать.

Так Ранульф и нашел ее, погруженной в Плиния Старшего. Прошло некоторое время, прежде чем она осознала, что он здесь. Она подняла взгляд и моргнула, более чем наполовину отрешенная от мира.