— Знал ли Аслан, что его ждет? Не знаю, наверное, верил, что все у него получится. Думаю, тогда никого лучше него не было. Но и он не прирожденный руководитель. Видно, не могло получиться, видно, так распорядилась судьба.

Как-то вечером вице-премьер привел с собой прокурора. Масхадов поручил ему в свое время борьбу с теми, кто поддался соблазну заняться известным на Кавказе испокон веков, столь же порочным, сколь доходным промыслом — торговлей живым товаром. Прокурор внимательно слушал речи премьера, утвердительно кивал головой, если считал, что тот затронул сущность вопроса. Было заметно, что он преисполнен таким уважением к премьеру, что кивать приходилось непрерывно.

Прокурор любил изрекать оригинальные сентенции, типа: «в Чечне послевоенное время быстро становится довоенным, а мир оказывается более трудным вызовом, чем война».

— Вообще-то Масхадов был золотым человеком, но наивным до ужаса. В мирном договоре с Россией было положение о том, что в отношениях с Чечней она будет соблюдать международные нормы и права. Масхадов свято верил, что само слово «международные» уже обозначает, что Кремль признает независимость Чечни, — говорил прокурор, когда умолкал премьер. — Или эта история с Яндарбиевым. Кто-то пытался убить Масхадова, и он подозревал, что за покушением стоит именно Яндарбиев, который не смог ему простить проигрыш на президентских выборах. Вместо того чтобы направить дело в суд и все выяснить, Масхадов велел Яндарбиеву поклясться на Коране, что он не имел с покушением ничего общего. Яндарбиев поклялся, и на этом все кончилось.

На вечерние, тайные встречи на берег Аргуна приходили многие министры чеченского правительства. Днем предпочитали не попадаться на глаза российским солдатам, патрулирующим их деревни. Вечерами, когда россияне прятались в казармах, министры собирались у реки, жевали сухую вяленую рыбешку и рассказывали грустные истории о таком недалеком еще прошлом.

— Нам, работавшим когда-то на русских, труднее всего было привыкать к новым порядкам на заседаниях Совета министров. Мы привыкли к тому, что есть повестка дня, председатель, который дает слово, и так далее. А теперь казалось, что мы на базаре, — прокурор задумчиво бросал в реку камушки. — Ссоры, ругань, перекрикивание. Не раз бывало, что министры бросались друг на друга, приходилось их растаскивать. Приходили на заседания с пистолетами, а по коридорам, волки волками, бродили их бойцы, так обвешанные разным оружием, что едва на ногах держались. Не раз и не два Совет министров принимал голосованием какое-то решение, а кто-нибудь из командиров после этого выходил, хлопнув дверью, со словами, что ему наплевать на решение. Масхадов врагов старался привлечь должностями, а о друзьях не заботился. Ничего удивительного, что, в конце концов, все его бросили, один остался.

Наши прогулки к реке понемногу становились ритуалом. И постоянным элементом нудной рутины моей жизни в конспирации. Наступающий вечер оглашал болезненный приговор — с гор опять никто не пришел. Когда темнело, Иса заходил в мою комнату и сообщал:

— Пора проветриться.

В руках у него была кожаная куртка Аслана и его собственный зеленый фез, небольшая круглая шапочка, которая должна была превратить меня в чеченца. Бриться он запретил мне с первого дня. Купил на базаре белые спортивные туфли и мешковатые слишком большие брюки, которые мне приходилось стягивать поясом, чтоб не сваливались. Иса не только постарался переодеть меня, но и нашел чеченский паспорт (так, на всякий случай, подчеркивал он), и назвал меня Вахидом.

Так он обращался ко мне всякий раз, когда мы выходили из дому. Обучил меня нескольким чеченским словам, чтобы я мог отвязаться от любопытных. Местные жители действительно заговаривали со мной по-своему, а на мое бурчание реагировали так, как ожидал Иса. Иса вообще был весьма доволен созданным им образом, хвастал собственным произведением перед доверенными знакомыми.

На реку мы часто заглядывали и по пути домой, возвращаясь от Халида из Старых Атагов. Для меня новости были все те же. Очередные курьеры приезжали без ответа, или с теми же словами, что и раньше — ждать, когда приедет следующий. Одному Богу известно, когда!

Зато хорошие новости пришли Исе. Дела с Хусейном обстояли не так уж плохо.

Россияне, конечно, узнали, кого им удалось арестовать, но не вывезли его ни в Ростов, ни в осетинский Моздок, а посадили в камеру в чеченском Шали. Тут рукой подать. Так что, не все еще было потеряно.

Чтобы разогнать как-то мою мучительную меланхолию, Иса купил на базаре в Старых Атагах сушеную рыбу, лук, помидоры, апельсины, фисташки, медовое пиво и пузатую бутылку осетинской водки. Похоже, он верил, что она, как волшебный эликсир, развеет заботы и сомнения, воскресит надежду и веру.

По дороге мы захватили с собой Хамзата, который только что вернулся, довольный заработком, из поездки в Хасавюрт, где продал россиянам очередной грузовик лома.

Иса отдал продукты придорожному духанщику, который быстренько развел огонь, поставил на него решетку с бараниной. Показал нам полянку в зарослях, возле самой серебрившейся в лунном свете реки.

Мы расселись на плоских прибрежных камнях. Иса открыл настежь двери «Волги», чтобы за водкой и набитой марихуаной сигареткой наслаждаться музыкой своего любимого Адриано Челентано.

Над нашими головами кружили вертолеты, охраняющие с воздуха танковые колонны, ползущие по дороге на той стороне реки. Ночная тишина и усиливающее все звуки зеркало воды позволяли нам прекрасно слышать рокот моторов, а иногда и голоса солдат. Лучи прожекторов позволяли судить, как далеко от нас проходит путь войсковых караванов. А когда на короткое мгновение стихал хор цикад и лягушек, с гор доносилось глухое эхо взрывов.

Мы встречались у реки по ночам, мы — жители деревни, объявленные вне закона, скрывающиеся днем от нежелательных глаз, связанные братством конспирации. Из всей деревни только мы выходили на воздух после наступления темноты, выводимые своими хозяевами на прогулку на каменистый берег Аргуна.

Как-то у реки я познакомился с Сулейманом, партизаном из отряда Шамиля Басаева, чеченского сфинкса, неразгаданного, обожаемого и проклинаемого одновременно.

Сулейман с товарищами сидел неподалеку, на соседней полянке. Он скрывался в собственной деревне. Все знали, что он ушел в горы, но никто — что вернулся на краткий отдых в деревню. Так и должно было быть. За голову Басаева россияне обещали награду в миллион долларов и орден Героя России. Мешок рублей за Сулеймана мог оказаться непреодолимым соблазном даже для самых близких друзей. Зачем накликивать беду? Подвергать ненужным испытаниям близких людей?

Он вернулся с гор неделю назад. Белизна щек выдавала только что сбритую бороду. На реку пришел с братьями, единственными людьми, в чьей преданности и помощи он мог быть абсолютно уверен. Иса был знаком с их отцом по работе на цементном заводе.

Меня сжирало нетерпение. Хотелось расспросить Сулеймана о ста разных вещах, трудно было вытерпеть спокойно пустяшный, ничего не значащий разговор, который завел Иса, расхищая драгоценное время, которого, увы, было и так не много. Боец Басаева, Сулейман казался мне неоценимым источником правдивых новостей о командире, судьба которого успела обрасти уже такими легендами, что превратила его в существо почти мифическое.

На минных полях под Алхан-калой, где огромные потери понесло отступающее из Грозного чеченское войско, Шамиль Басаев был ранен в семнадцатый раз. Прекрасно отдавая отчет в том, насколько смерть Шамиля могла бы подорвать дух чеченских повстанцев, россияне стали распространять слухи о его гибели, а потом, когда дольше не удавалось поддерживать эту ложь, о том, что он потерял на мине обе ноги и глаз.

В Алхан-кале жил еще тогда известный на весь Кавказ хирург, Хасан Баев, специалист по пластическим операциям. Чеченские командиры давно определили его в дежурные врачи. Он складывал из кусочков череп Салману Радуеву, зашивал продырявленную, как сито, грудь Арби Бараева.