— Чертовщина какая, — прошептал он. К нему пришло возбуждение, а пальцы сами собой потянулись за трубкой и пузыречком с белым порошком. — Пора праздновать, — объявил он своей трубке и маленькой девочке с красной ленточкой в волосах, а по телу его разливалось приятное пульсирующее тепло.

Глава 6

Двадцать седьмое февраля 

Когда Стенли Мудроу на станции «Хьюстон-стрит», линия Ф, сел в поезд, платформа метро была почти пуста, несмотря на шесть часов вечера. Час пик был в полном разгаре, но обычно мало кто пользуется линией Ф, идущей с самого юга города, через Манхэттен. Немного дальше, когда подземка пересечет центр города, перед поворотом в Куинс, вагоны метро наполнятся так, что входящим и выходящим пассажирам придется с силой протискиваться к двери. Для большинства ньюйоркцев это было своего рода дополнительным взносом за дневной хлеб. Слишком многие понимали слова «потом и кровью» почти буквально, и восьмичасовой рабочий день казался для них забытой мечтой. В продолжение утомительного дня они были засунуты в обшарпанные вагоны метро, чтобы добираться до дома целый час (если все работало нормально). В этот дождливый вторник к обычным тяготам прибавился запах мокрой одежды, который походил на ароматы, сопровождающие бездомного попрошайку. Хотя бродягу и жалко, но от него несло так, что на глаза наворачивались слезы. Это было уже слишком. Это было несправедливо.

Но Мудроу не обращал внимания на то, что его окружало. Он довольно удобно устроился на сиденье, которое расположено прямо у дверей, отделяющих один вагон от другого (два подростка, почуяв в нем фараона, смылись оттуда, как только он вошел). Мудроу мог позволить себе роскошь забыться и помечтать. Единственное преимущество поездок на метро в час пик — это меньшая опасность насилия. В часы утренней и вечерней сутолоки карманники отдыхают, только всякие там извращенцы ждут, пока вагон сильно тряхнет.

Не будучи ни извращенцем, ни карманником, с нулевым потенциалом стать их жертвой, Мудроу мог игнорировать всех пассажиров и сконцентрироваться на воспоминаниях о субботнем вечере. Особенно на том, какую твердую позицию заняла Бетти Халука по отношению к сетованиям Джима Тиллея. Как и ожидал Мудроу, после нескольких стаканов Тиллей уже не мог сдерживаться и начал рассуждать о полицейских проблемах, несмотря на попытки Розы Карилло его от этого удержать.

— Я ирландец, — говорил он, стараясь быть объективным из уважения к Стенли Мудроу. — Мы не отличаемся богатым воображением. Мне просто хочется понять, что вы чувствуете, когда работаете с этими людьми. Вы понимаете, что я имею в виду? Возьмем какого-нибудь мерзавца, который пятнадцать раз ткнул ножом своего лучшего друга и ушел от ответственности только потому, что арестовавший его офицер неправильно оформил бумаги. Что вы чувствуете, когда освобождаете такого человека?

Бетти посмотрела на Мудроу, ожидая поддержки, но тот ничем не мог ей помочь. Джим Тиллей сказал о том, что тревожило каждого нью-йоркского полицейского. Блюстители порядка старались, арестов становилось все больше (несмотря на ограничения, наложенные поправкой Миранды), и было ужасно обидно через шесть месяцев видеть на свободе человека, которого обвиняли в попытке убийства, потому что судили его всего-навсего на угрозу насилия.

— А вы понимаете почему? — спросила Бетти Мудроу.

— Может быть, — пожал он плечами. — Но я сейчас на пенсии. К тому же никогда не ступаю в споры с набитым ртом. — Сказав это, он отправил в рот следующую порцию еды и принялся глубокомысленно жевать.

Не получив помощи от своего кавалера, Бетти подняла вновь наполненный бокал и внимательно посмотрела на Джима Тиллея. Она знала, может, Роза помогла бы ей замять разговор на столь неприятную тему, но Элизабет Шели Халука не просила помощи в ситуациях, которые могла контролировать сама. И уж по крайней мере не после третьего стакана бургундского и двух порций ирландского жаркого. К тому же она приняла твердое решение в субботний вечер разделить постель с этим Стенли Мудроу. Она знала, почему Мудроу оставил ее один на один спорить с Тиллеем. Он тоже хотел сегодня быть с ней, хотел настолько, что решил в основном слушать.

— Мне это тоже все не нравится, — наконец сказала Бетти, потягивая водку со льдом (не разбавленную), — но большинство из так называемых «технических сложностей» случаются потому, что слишком старательные фараоны видят пакет наркотиков, лежащий на комоде, находясь на крыше, на расстоянии шестидесяти футов. Или потому, что агрессивность при наведении порядка пробуждает этих кретинов проводить несанкционированные досмотры. И тогда, если у подозреваемого в ходу было даже смертоносное оружие, в качестве вещественного доказательства оно не повлияет на решение суда. Что касается меня, то я не получаю скидок в приговорах более чем в двух процентах случаев.

— Послушайте, — сказал Тиллей, перехватив многозначительный взгляд Розы и постаравшись смягчить тон, — два месяца назад я задержал одного наркомана по имени Рональд Стайз, который набросился на наркоманку Веру Блиссо. Стайз изувечил ее во время спора в баре. Было пятнадцать свидетелей. Мы с напарником отправили Веру в Госпиталь Бельвю, где врачам потребовалось четыре часа, чтобы наложить на ее лицо швы. А вчера я узнал, что Стайз приговорен всего лишь к одному году за угрозы. Считаю это несправедливым.

— Не вините меня во всем подряд, — сказала Бетти, — я ничего не знаю про этого парня. К тому же иногда речь идет о смягчающих вину обстоятельствах. Это лицемерный предлог, он даже не находится под контролем защиты. Если дело не совсем проигрышное, то сам прокурор округа, как правило, делает предложение подобного рода.

Мудроу внезапно заинтересовался. Держа стакан бурбона в руке, он спросил:

— Что ты имеешь в виду под лицемерием?

Бетти улыбнулась Мудроу и, уже не особо себя контролируя, нагнулась к нему.

— Однажды, в стародавние времена, жил политик по кличке Джон Шлюха. Желая быть переизбранным, он однажды провел опрос общественного мнения среди избирателей, спросив их: как бы они хотели, чтобы он боролся с преступностью? Избиратели сказали: убей всех преступников, а если не можешь этого сделать, то брось их в тюрьму и держи до тех пор, пока они там не сгниют.

Джон Шлюха, будучи слугой народа, возложил эту обязанность на полицейских, которые начали производить все больше арестов. Сначала граждане были очень довольны, и численность преступников в тюрьмах нашего штата увеличилась с двенадцати тысяч в семидесятые годы до более чем сорока пяти тысяч — сегодня. Тогда Джон Шлюха провел второй опрос общественного мнения. Избиратели сказали: да, ребята, вы великолепно работаете, просто отлично, но только сделайте так, чтобы мы не платили слишком много за вашу работу.

Я могут привести статистику, Джим. В Бронксе немногим более десяти тысяч правонарушителей были осуждены за хулиганство в прошлом году. Девять тысяч пятьсот из них — это те, кто признал свою вину и нашел смягчающие ее обстоятельства. Таким образом, только пятьсот подсудимых прошли судебную процедуру. И эти пять сотен — тот максимум, который возможен, если принять во внимание число судей, помощников прокуроров и даже количество заседаний суда. Понимаешь, девять тысяч пятьсот уголовников приводят смягчающие вину обстоятельства, требуют судебного разбирательства, и вся система попросту останавливается. Вот почему, если одним судьям приговорить всех к тюремному заключению, то тюрьмы настолько переполнятся, что другим судьям все равно придется освободить большинство осужденных. И все из-за того, что какой-то политикан провел два опроса общественного мнения.

— Расплачиваемся все мы, — сказала Роза Карилло, — если не деньгами, то лицемерным судопроизводством. Или собственным благополучием. И это когда наркомания стучится в наши окна.

Розе с первого взгляда понравилась Бетти Халука, она угадала в ней человека, которому выпало в жизни немало испытаний. В первом браке Роза сама стала жертвой жестокости мужа и на себе испытала несовершенство юридической системы. Она считала, что каждый преступник должен быть упрятан в тюрьму. Потому что если эти люди останутся на свободе и будут разгуливать по улицам, то они причинят боль другим. Все отлично это знают.