Больше его ухо ничего не уловило, а минуту спустя свет в комнате Мишель погас. Мальтрейверс осторожно вернулся к себе. С туалетом можно подождать, пока он не убедится, что она заснула и никто его не услышит. Включив у себя свет, он достал свой дневник и записал то, что сумел уловить, потом подчеркнул слова «вечный», «милостивый» и «справедливо изощренные». Для каждодневного словаря Мишель это были слишком устаревшие слова, она, очевидно, что-то цитировала, чувствовался аромат поэзии приблизительно XVI века, но если считать, что она заучивала домашнее задание, то ритм был неправильный.

Мальтрейверс имел весьма смутное представление о прозе того периода, кроме Библии короля Джеймса и книги о литургии Крэнмера, которые читал больше ради выразительного языка, нежели ради самой теологии. Было ли это что-то оттуда, он не знал, да и трудно предположить, что Мишель стала бы читать нечто подобное на ночь да еще вслух. Стефан должен бы знать, что его дочь сейчас изучает на уроках литературы или английского, и это может дать ключ к разгадке. Но Мальтрейверс вспомнил ее интонацию: неторопливую, методичную и… мрачную? Или это просто показалось ему после загадочных ночных шумов?

Мишель тоже все еще не спала, не задернутые занавесками окна пропускали свет последней сентябрьской луны. Она чувствовала себя так же, как всегда, когда вела себя совсем по-детски. Она была раздражена тем, что, все понимая, продолжает нелепые игры, но временное возбуждение помогает забыть об их глупой сущности. Почему она продолжала играть в них? Не потому, что не должна была этого делать. Того, что делать не полагалось, было бесконечно много. Она помнила даже случай, когда солгала в первый раз, будучи еще маленькой девочкой. Это была не такая уж серьезная ложь, но, произнеся ее, она уверилась, что можно пренебречь инстинктивным стремлением всегда говорить бабушке правду. Другие дети уже и не могут вспомнить такой момент в своей жизни, как не могут вспомнить и свои первые шаги. А Мишель помнила, и это было существенно, потому что она обнаружила в себе нечто особое и загадочное. Ее медмелтонские глаза недаром были расположены «наоборот», с ней были связаны вещи, о которых никто в целом мире не имел понятия, она была особенная, не как все. Поэтому эти игры, возможно, и не такие уж детские, может быть, она единственная, кто обладает способностью играть в них. И это волновало.

Глава 5

В понедельник утром школьная форма — серая плиссированная юбка, закрывающая колени, простая голубая блузка, белые гольфы и черные туфли на низком каблуке — заставила Мишель почувствовать себя угрюмым заключенным в тюремной одежде. Ее разговор с родителями свелся к нескольким односложным словам, но негодование было просто осязаемым. Она проследовала за Стефаном к машине, как животное, временно приученное к послушанию, но способное снова вдруг стать диким. Ее мать и приемный отец воспринимали ее поведение как само собой разумеющееся, не обращая внимания на ее протест по поводу обычного перечня содержимого школьного портфеля, денег на обед и личных мелочей. А когда Мальтрейверс попрощался с ней, она не удостоила его даже ворчливым подобием какого-нибудь ответа.

— Как у нее дела в школе? — спросил Мальтрейверс, оставшись вдвоем с Вероникой.

— Достаточно хорошо, когда она старается. Дело в том, что надо постоянно следить за ней. В ее возрасте я была такой же.

Мальтрейверс подумал, как мало он знает о прошлом Вероники. Она закончила политехнический, включающий разнообразные дисциплины, курс социологии, и потом сразу начала работать в местном государственном управлении социальной службы. Ей было двадцать два, когда родилась Мишель, затем она жила с родителями, которые, очевидно, помогали ей. Если и существовала какая-то финансовая помощь от отца Мишель, то ее, скорее всего, никогда не принимали. Когда Стефан встретил Веронику, она только что начала свою работу — при неполном рабочем дне — над проектом юношеского общества в Эксетере. Она не рассказывала о том, что пережила, о людях, которые ее окружали, о том, что она делала, являя собой образ такой же упрощенный, какой рисуется в представлении после прочтения деловой визитной карточки. Мальтрейверс знал людей подобного рода, и они чаще всего оказывались в действительности такими же банальными, какими и казались. Но в случае с Вероникой возникало ощущение, что за сдержанной маской скрывалось ее истинное лицо со следами нелегкого жизненного опыта, страстей и обид. Ее сдержанность порой создавала неудобства и всегда была бескомпромиссной. Осторожные попытки исследования ее души наталкивались на уклончивость, а более сильные — на воздвигнутые преграды. Это было качество, которое Вероника целиком передала своей дочери.

— Когда ты отправляешься на работу? — спросил ее Мальтрейверс.

— Я сажусь в автобус около «Ворона» в девять часов. Что ты собираешься делать днем?

Он посмотрел в окно кухни. Начало октября было мягким и солнечным.

— Похожу вокруг Медмелтона. Прикинусь туристом. А попозже, может быть, проедусь до Бакфэстского аббатства.

— Во время ленча попробуй вина из большого кувшина, — предложила Вероника. — Мне пора.

Когда она ушла, Мальтрейверс закончил читать газету, уселся в гостиной, размышляя над происходящим. Предметы, оставляемые под деревом в церковном дворе, давали повод для любых объяснений, и тут воображение могло разыграться как угодно. То, что Сэлли Бейкер знала Медмелтон, делало ее все-таки наиболее подходящим и, пожалуй, единственным человеком, с которым он мог откровенно поговорить обо всем этом. Он взял свой дневник и перечитал услышанные им ночью слова Мишель: «…родился этот человек». Реальный ли это человек? Может, это из какого-нибудь древнего катехизиса о том, как приворожить возлюбленного? Или это романтическая деревенская наука, советующая девушкам тщательно очистить яблоко, потом выбросить цельную кожуру через плечо на книгу или газету так, чтобы она упала на первую букву имени суженного? Таких предрассудков бесчисленное множество. Но слова типа «вечный судия» звучали как мрачная мольба к госпоже Справедливости, а в любом случае такая попытка была совершенно не в характере Мишель. Он вспомнил фразу из Сэки: «Дети с характером гиацинтовского типа по мере взросления не мыслят лучше, они просто больше узнают». Он подозревал, что Мишель уже сейчас знала больше, чем должна была знать в ее возрасте, но с самоуверенностью юности убедила себя, что может это вынести.

Его мысль прервал звонок в дверь, и Мальтрейверс впустил высокого, довольно небрежно одетого священника. Синий флотский костюм, нуждавшийся в утюге, был надет поверх шоколадно-коричневого свитера с грязным высоким и жестким воротником [8]. Самыми аккуратными были его черные волосы, смазанные брильянтином и подстриженные очень коротко, без всякой претензии на стиль.

Седые пряди над ушами походили на комочки пепла среди частично сгоревшего угля. У него было лицо преждевременно постаревшего юноши, сочетавшее невинность и доброжелательность с разочарованием в жизни. Правильные черты лица были бы привлекательны, если бы они не были несколько великоваты. Плотно сжатые губы раздвинулись, изображая улыбку, но получилась только снисходительная усмешка.

— А, вы, должно быть… — он помедлил на мгновение, — Гас… Мальтрейверс, так? Стефан упоминал при мне ваше имя.

— Да. А вы, наверное, Бернард Квэкс, пастор этого прихода. Стефан говорил мне о вас. Доброе утро.

— Доброе утро… Я упустил Веронику?

— Боюсь, что да. Она уехала на работу около четверти часа назад.

— О, я забыл, что она уходит по понедельникам. Не могли бы вы попросить ее позвонить мне, когда она вернется?

— Конечно, я оставлю ей записку на тот случай, если меня не будет.

— Очень мило с вашей стороны. — Квэкс совершенно явственно почувствовал, что не может прямо сейчас закончить разговор. — Я полагаю, вы пробудете здесь несколько дней?